Вологодские заговорщики

— Там ваша родная матушка объявилась, — сказал Деревнин. — Обогреть надобно, накормить. Невесть откуда пришла. Да и в мыльню бы ее не мешало. Сдается мне, завшивела.

— Мыльня-то у соседей…

— Ну так бегите, сговоритесь. Рубаху чистую для нее достаньте, что мне вас учить?

Деревнин опять был хозяином в своем семействе.

Авдотья вошла в избу, увидела дочерей — сытых, довольных, нарядных, румяных, в красивых повязках на гладко причесанных головках. Следом вошла хмурая Домна. Она сильно привязалась к девицам и испугалась, что их у нее отнимут.

Авдотья скинула на пол тулуп. Под тулупом на ней была черная однорядка, на которой половины пуговиц недоставало, и однорядка — с худощавой бабы. Она уж вовсе непристойно обтянула Авдотьин стан — и Деревнин наконец понял странные слова жены.

Та была брюхата.

Следовало бы назвать ее вслух прелюбодеицей, изругать, велеть возвращаться туда, где брюхо нагуляла, но он не смог. Он всего лишь засопел, как обиженное дитя, и вышел на двор. Без шапки и шубы там было холодно, однако холод был ему необходим, чтобы прийти в себя.

Следом вышла Домна в накинутой на плечи теплой душегрее.

— Ну что, простишь? — спросила она.

— Глаза б мои на нее не глядели…

— Я к соседям пойду, о мыльне сговариваться. А ты ступай в избу.

— Видеть ее не желаю!

— Да и Аннушка с Василисой не больно желают. Помнят, как она их на меня оставила, за полюбовником помчалась. Девки такого не прощают, а простят — когда своих детей заведут. Но куда-то ж ее девать надобно.

— Надобно…

Он вернулся в избу. Авдотья сидела на краешке скамьи. Сейчас, когда она сняла с головы темный кусок сукна, служивший ей платом и повязанный прямо поверх волосника, стало видно, как она отощала и подурнела. Руками она обнимала чрево, словно бы желая уберечь от недобрых взглядов.

И Деревнин вдруг понял: все, что у нее в жизни осталось, — это чрево с нерожденным младенцем, о чьем отце и думать не хотелось.

Говорить с Авдотьей ему было не о чем. Но, как правильно сказала Домна, куда-то же ее нужно девать. В обитель разве? В Успенскую? Может, там уже построили богаделенку? Или странноприимный дом? Деревнин давно в тех краях не был и не знал, чем живет обитель.

Аннушка копалась в открытом ларе, вытаскивала одно за другим — сложенные полотенца, простыни, наволочки, просто куски холста по десять и более аршин. Это, надо полагать, было ее приданое, которое она все эти месяцы заботливо собирала — не идти же в мужнину семью с пустыми руками. Василиса выложила из укладки частый гребень, какие-то пузырьки и горшочки.

— Щелок нужно раздобыть, — сказала она. — Свой готовить — так времени нет. Вот ведь докука — у людей Рождество, а у нас?..

Голос у дочери был брюзгливый, неприятный. Авдотья и так-то сидела съежившись, а теперь и вовсе сжалась в комочек. Деревнину стало жаль ее — он сам от себя столь острой жалости не ожидал.

— И у нас Рождество. Гостью Бог послал, — одернул он недовольную дочь.

— Гостью…

И он понял — Авдотья тут жить не будет. А где? Даже коли есть богаделенка — примут ли туда брюхатую бабу? Вдову бы, может, приняли, но она — не вдова. Скажут — к мужу ступай.

— Сколько? — спросил он, указав перстом на чрево.

— Шесть месяцев.

— К Пасхе, значит, опростаешься.

— К Пасхе…

О чем еще спрашивать — он не знал, сел на другой край лавки и задумался.

Пришла Домна, сказала: дай бог здоровья соседям, все поняли, топят мыльню. И захлопотала у стола: как бы ни было, а святой праздник, грех в такой праздник друг на дружку злобиться. Опять же — кулебяка в печи преет, как бы не ссохлась!

Дочки сменили гнев на милость — поставили для матери мису, туда вывалили дюжину блинов, придвинули плошки с икрой. Авдотья тихо поблагодарила.

Деревнин, единственный мужчина в избе, прочитал, как положено главе семьи, молитву:

— Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков.

— Аминь, — дружно ответили женщины.

Застольной беседы не получилось, хотя Домнушка и старалась. Меж тем стало темнеть, прибежала соседка, Авдотью повели в мыльню. Домна пошла с ней — помочь.

Деревнин остался с дочками.

— Вот так-то, — сказал он. — К Светлой Пасхе, стало быть…

Аннушка и Василиса переглянулись.

— Мы знаем, от кого это, — вдруг произнесла Аннушка. — Его Никитой звать. Никита Вострый. Он из Москвы сюда прибежал.

— Мы его на канатном дворе видели, — подтвердила Василиса. — А потом нам Ждана сказала…

— Вострый… Вот оно что…

Никиту, служившего в Посольском приказе, Деревнин вспомнил сразу.

— Так пусть бы он забрал, — предложила Василиса. — Его чадо, ему и растить. А ты бы…

И замолчала.

— Его на свете больше нет, — ответил Деревнин. — У нее на глазах казаки саблями зарубили.

— Господи Иисусе! — Дочки разом перекрестились.

— Коли так… коли он дитя не заберет… так ты ее не простишь? — спросила Василиса.

— Не знаю, Василисушка.

И впрямь — простить такое было мудрено. Прелюбодеица… Сколько же лет она случая ждала! Дождалась… Не потому ли сбежала со своим Никитой, что считала себя вдовой?..