Вологодские заговорщики

— Да и тебе-то что беспокоиться? Во всей Польше столько поляков не сыщется, чтобы пойти войной на твои уральские владения…

Они посмотрели друг на друга и оба насупились. Было, было куда убежать и Кузьме Миничу, и Максиму Строганову. Да только отдавать на растерзание врагу Москву с ближними городами не хотелось. Казалось бы, в старое мирное время о той Москве вспоминали, когда речь шла о налогах и пошлинах, а теперь сделалась она самым больным местом на теле государства. И все это чувствуют, и никуда от этого не денешься.

— Вот этими бы руками… — сердито сказал Кузьма Минич и выложил на стол два кулака — не то чтобы пудовых, но близко к тому. Это были сильные, красивые, мускулистые руки мясника, который с одного удара остро отточенным ножом безошибочно отделяет от подвешенной на крюках бычьей туши нужные пласты мяса.

— Да… — подтвердил Строганов.

Он прекрасно понимал давнего своего приятеля.

Потом Строганов и трое молодцов, которых он брал с собой, ушли, а Кузьма Минич сказал жене, Татьяне Семеновне, что пора вечернее правило читать да и спать ложиться.

Так бы они и сделали, но постучался живший тут же, при хозяине, приказчик Демид.

— Человек какой-то у ворот, к тебе просится на ночь глядя, — сообщил приказчик. — Вот тоже нашел время гостеванье устраивать…

— Убогий, что ли?

— Да нет, не убогий. Голос не таков.

— А ты что, к воротам подходил?

— Да сторож Федька позвал. Тот человек так молвил: дело-де важное, днем при всех ему сюда ходить незачем и не с руки. И еще сказал — он тот самый, что был при князе, когда к князю приезжали Онуфрий Гордеев, что в храме Живоначальной Троицы служит, Марк Попов из Успенского храма да Иван Кольцов.

— Так его что, сам князь прислал?!

— Того он не сказал.

— Веди сюда, — подумав, решил Кузьма Минич. — Да сам встань у дверей с саблей, да Олешку поставь рядом — с кистенем. Бог весть, что за человек такой… Коли при оружии — пусть отдаст. И бабам вели спрятаться. Ступай, голубушка, тут дела мужские.

Татьяна Семеновна поклонилась мужу, поймала его улыбку, едва заметную между густых усов и холеной бороды, и пошла прочь без возражений.

Некоторое время спустя в горницу, где сидел Кузьма Минич, ввели человека. Был он высок, статен; сняв шапку, перекрестился на образа, и Кузьма Минич удивился — у него были длинные седые волосы, которые вольно разметались по плечам и по спине, борода же с усами — черные, и лицо — не так чтобы вовсе молодое, но и не старое; по лицу этому человеку можно было дать лет тридцать пять, и никак не более сорока.

— Мир дому сему, — сказал ночной гость и поклонился Кузьме Миничу. — Благодарствую, что не побоялся принять и выслушать. Я в Нижнем не первый день — по приказу князя. Велел разобраться, что тут у вас деется.

— Ни с того ни с сего? — буркнул Кузьма Минич.

— Ваши гонцы не уговорили его возглавить новгородских ратников. Ты уж мне поверь — рана ему все еще покоя не дает. На больную ногу едва ступает. Но душа у него… душа после тяжких ран уже ожила. Велел мне поглядеть, что у вас тут. Я не первый день в Нижнем, про тебя много доброго слыхал. Потому к тебе и пришел.

— А ты кто таков? И отчего мне тут про князя рассказываешь? — прямо спросил Кузьма Минич.

— Оттого и рассказываю — что, статочно, на вас вся надежда.

— Имя-то свое назови. И прозванье. И чин.

— Прозванье мне — Чекмай. Так меня князь издавна зовет. Чин — исполняю те его поручения, о которых в столбцах не пишут, а коли пишут, то примерно так: и что твоей милостью было велено, все то исполнено. Коли хочешь — вели позвать отца Онуфрия или отца Марка. Они подтвердят — я при беседе был и князя чуть ли не с саблей наголо охранял. Можешь до их прихода меня хоть в чулане запереть, только поесть дай.

— Говоришь — они тебя признают?

— Рожа, вишь, у меня приметная.

— Уж точно, что приметная. Нарочно космы отрастил?

— А я обет дал — покуда поляков не прогоним, волосьев не стричь, — сказал Чекмай. — Теперь вот думаю — пора мне косы плести да в бабий волосник их прятать.

— Отчего?

— В хорошей драке эта грива — одна помеха.

Кузьма Минич с любопытством посмотрел на ночного гостя. Он уж видел — перед ним боец. Но доверия еще не было.

— Думал, Ляпунову с Заруцким их выгнать — раз плюнуть? И волосья отрасти не успеют?

Чекмай развел руками — промашка, мол, вышла.

— Вот образа. Молись, крестись, Господа в свидетели зови, сделай так, чтобы я тебе поверил!

Чекмай встал лицом к киоту. Медленно, четко перекрестился. Опустил взор, вновь поднял его, замер, словно окаменел. И Христос, и Богородица, и Никола-угодник, и святые бессребреники Косма и Дамиан, великие врачеватели и чудотворцы, и святой Мефодий, на русский лад — Нефед, покровитель старшего сына Кузьмы Минича, и святой Леонтий Триполийский, в честь кого крестили младшего сына, — все глядели на Чекмая строго, но обнадеживающе.

— Господь мне свидетель, и ты, Матушка-Богородица, и все святые, в том, что сказал правду и впредь буду правды держаться и за нее биться насмерть. А как иначе сказать — не ведаю.