Волоколамский рубеж

Москва была уже близко, совсем близко – буквально перед глазами, рукой достать. Всего тридцать пять – сорок километров, один-два танковых перехода. Это знали все в Вермахте – и солдаты, и офицеры. Они видели, что заветная цель – вот она, совсем рядом, осталось сделать лишь один, самый последний, рывок. А там – долгожданная победа, заслуженные награды, отдых и возвращение в Германию, к семье, к своим близким и любимым.

И, главное, взятие Москвы означает окончание всей Русской кампании: никаких больше сибирских морозов, вечной грязи, вшей, чёрствых сухарей и, что самое важное, постоянного страха.

На войне страх обычно быстро проходит, притупляется, но здесь было всё иначе – он чувствовался постоянно. Ибо даже на отдыхе, в тылу не получалось расслабиться: того и гляди, получишь пулю в спину от партизан или же тебя взорвут вместе с поездом, на котором ты едешь в отпуск. И останешься ты навсегда в этих холодных русских снегах, раздавленный, расплющенный, беспомощный, глядя стеклянными глазами в равнодушное серое небо. И похоронят тебя в ледяной могиле где-нибудь на окраине сурового русского леса.

И ещё тебя могли убить во время очередного авианалёта: наступающие части Вермахта всё чаще подвергались атакам советских «штурмовиков», которые смело нападали на немецкие колонны и обозы, идущие к фронту, на населённые пункты, занятые солдатами и офицерами. Уничтожали штабы, железнодорожные станции, мосты, склады.

Истребители же Люфтваффе далеко не всегда успевали отогнать их, и это вызывало справедливые упрёки со стороны полевых частей. Особенно же доставалось танкистам – панцеры были желанной добычей для русских ИЛов. Несладко приходилось, впрочем, и автомобилистам – их тоже регулярно бомбили, поэтому всё сложнее становилось доставлять грузы из тыла на передовую. Снабжение, и так весьма неважное, после каждого такого налёта прерывалось на два-три дня, а то и больше. И это в то время, когда в немецких частях не хватало буквально всего: от снарядов и мин до продуктов и тёплых вещей.

Помимо этого, бравых солдат Вермахта не покидало ощущение какой-то общей нереальности, неправильности всего происходящего. Сколько раз уже окружали, разбивали, уничтожали большевиков, сколько уже взято в плен их солдат (десятки тысяч, сотни!), сколько подбито, захвачено, сожжено их танков, тягачей, машин, тракторов, орудий, миномётов, пулемётов, но Красная Армия возрождалась вновь и вновь, на фронте появлялись свежие части: полки и дивизии шли из Сибири и Дальнего Востока, Средней Азии и Кавказа, вообще из каких-то неведомых далей. Чуть ли не каждый день перед немецкими дивизиями возникали новые стрелковые бригады, танковые батальоны, миномётные и артдивизионы – из них тут же формировались корпуса, армии, фронты. Людские и материальные ресурсы Советов, казалось, были неисчерпаемы.

А между тем силы Вермахта продолжали таять: в ротах оставалось всего по тридцать-сорок солдат, в танковых батальонах – по пять-шесть машин. Из сорока пяти – пятидесяти, бывших всего месяц назад… И это ещё хорошо! Генерал Гудериан, например, горько сетовал, что в июне-июле у него имелось в подчинении более тысячи панцеров (и ещё сто пятьдесят он получил в ходе наступления), а теперь во всей 2-й танковой армии – а это целых пять танковых дивизий! – условно пригодными можно было считать не более ста пятидесяти машин. Значит, тысяча уже куда-то бесследно исчезла, испарилась, растаяла на бескрайних русских просторах.

Нельзя было сказать, что германские воины совсем уж пали духом, нет, они всё ещё держались, тем более что видели перед собой конкретную цель – Москву, но каждый следующий шаг давался им намного сложнее предыдущего. Всё труднее было заставить себя выйти из тёплой избы на мороз и заступить на ночное дежурство. Пехотинцы вынужденно держали затворы винтовок в карманах брюк, ближе к телу, и вставляли их только тогда, кода бой уже начинался. Иначе смазка загустеет, и стрелять будет совсем невозможно. По этой же причине пулемётчики прихватывали с собой в окопы нагретые на печи кирпичи – но не для себя, а для своих MG.34, чтобы те оставались в рабочем состоянии. Не дай бог, начнётся русская атака, а «машинка-ка» не работает, не строчит.

И всё чаще немецкие солдаты, особенно из молодых, недавно прибывших на фронт, с криком отчаянья бросались на снег: «Всё, больше не могу!». И бились в истерике. Конечно, этих слабаков и истериков поднимали, приводили в чувство (большим глотком шнапса или же хорошим пинком от фельдфебеля) и гнали в обратно в строй. Но факт оставался фактом – сражаться становилось всё труднее. И для техники, и для людей.

* * *