Волошинские чтения

Волошин увидел в «Скифах» Блока отражение «глубокого чисто русского состояния духа, в котором перемешаны и славянофильство, и восхваление своего варварства в противовес гнилому Западу, и чисто русская антигосударственность» (с. 20).

Эти же особенности присущи и ряду стихотворений Волошина первых послереволюционных лет. Отдал он дань и «скифству», по-своему преломляя идеи В. Соловьева и Вяч. Иванова. «Дикое Поле» (1920) — само название этого стихотворения Волошина воскрешает облик вольной причерноморской степи, бывшей пристанищем беглых холопов, скрывающейся от плетей и кабалы голытьбы.

Волошин вспоминает в этом стихотворении и Разина, и Ермака, воспевает русскую вольницу, не подвластную никому.

Эх! Не выпить до дна нашей воли,
Не связать нас в единую цепь…
Широко наше Дикое Поле,
Глубока наша скифская степь.

Часто Волошин связывает события современности с историей, смотрит на настоящее через призму былых времен, стремясь глубже понять смысл происходящего. Так, в стихотворении 1919 г. «Неопалимая купина», эпиграфом к которому служит указание точной даты самого последнего события («В эпоху бегства французов из Одессы»), Волошин обращается памятью к славным победам России в прошлом:

Каждый, коснувшийся дерзкой рукою,
Молнией поражен:
Карл под Полтавой; ужален Москвою,
Падает Наполеон.

Помню квадратные спины и плечи

Грузных германских солдат.
Год… и в Германии русское вече:
Красные флаги кипят.

Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,

В русскую водоверть!
Не прикасайся до наших пожарищ!
Прикосновение — смерть.

В русской революции видит поэт проявление мятежных, стихийных сил, воплощение извечной прометеевой силы огня. Само по себе сравнение революции с огнем или вихрем было типично для литературы тех лет. Причем раздавались и предостерегающие голоса — а вдруг Россия погибнет в этом огне. Волошин никогда не связывал крушение старого строя, русской государственности с гибелью России. Само понятие государственности во многом казалось ему враждебным свободе человеческого духа и творческой самодеятельности масс.

Волошин верил, что огонь революции, сокрушая старое, разрушая устоявшееся, не тронет главного — самого духа, самой сути России. Более того, поэт верил, что мятежный огонь поможет возродить человека к новым, более совершенным формам бытия:

В крушеньях царств, в самосожженьях зла
Душа народов ширилась и крепла:
России нет — она себя сожгла,
Но Славия воссветится из пепла!

          («Европа», 1918)

Не случайно не только одно стихотворение, но и всю книгу своих стихотворений, над которой он работал до 1923 г., поэт назвал «Неопалимая купина».

Мы погибаем, не умирая,
Дух обнажаем до дна…
Дивное диво — горит, не сгорая,
Неопалимая купина!

«Не сами ль мы, подобно нашим предкам, пустили пал?» — восклицает поэт в стихотворении «Китеж» (1919), не мысля и себя вне охватившего Русь пожара («Я сам — огонь. Мятеж в моей природе»).

Высокое назначение человека поэт видит в том, чтобы трудный, может быть, мученический путь пройти со своей страной. Призывая к этому, Волошин готов на самопожертвование. С большой силой убеждения он скажет в стихотворении «Готовность» (1921):

Верю в правоту верховных сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: «Ты прав, что так судил!»

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу бытия.
Если ж дров в плавильной печи мало,
Господи, — вот плоть моя!

И такая обычная, уже стершаяся метафора — горение человека — приобретает в поэзии Волошина свой первоначальный, прямой смысл. Поэт верит в цельность, стойкость, несгибаемость, нетленность человеческого духа.

В 1918 г. Волошин работает над поэмой «Протопоп Аввакум». Рожденный, по словам Волошина, «по подобию небесного огня», Аввакум и сам стал «огонь, одетый пеплом плоти». «Огненного» проповедника и бунтаря не могут сломить ни царь, ни лютующие бояре, ни его злобные недруги — духовные отцы, ни даже казнь на костре.

Построен сруб — соломою накладен:
Корабль мой огненный — на родину мне ехать.
Как стал ногой — почуял — вот отчалю
И ждать не стал: сам подпалил свечей.