Волшебная гора

Таким образом, и это открытие только усилило волнения Ганса Касторпа, хотя жалостная влюблённость мангеймца не могла встревожить его в том же смысле, в каком тревожили свидания Клавдии Шоша с гофратом Беренсом, человеком, столь превосходившим его и возрастом, и яркостью своей личности, и положением в обществе. К мангеймцу Клавдия была совершенно равнодушна; если бы дело обстояло иначе, это не ускользнуло бы от настороженной проницательности Ганса Касторпа, да и не ревность жалила его душу. Но он изведал все ощущения, какие испытывает человек, упоённый страстью, когда видит её извне, в других, когда эта страсть вызывает в нём самую странную смесь отвращения и чувства какого-то сообщничества. Но мы не можем всё это подробно исследовать и разбирать досконально, если хотим двигаться вперёд. Во всяком случае, когда прибавились ещё наблюдения над мангеймцем, бедный Ганс Касторп почувствовал, что при его теперешнем состоянии это уже слишком.

Так прошла неделя, отделявшая Ганса Касторпа от просвечивания. Он не представлял себе, что она всё же пройдёт, но вот однажды утром, за первым завтраком, старшая сестра (у неё опять вскочил ячмень – не мог же это быть тот самый; видимо, причины столь невинного, но уродливого недомогания крылись в особенностях её организма), – старшая сестра передала ему приказ явиться после обеда в лабораторию, и он понял, что неделя действительно прошла. Гансу Касторпу предложено было зайти туда за полчаса до чая вместе с двоюродным братом, ибо, пользуясь случаем, врачи решили сделать рентгеновский снимок и с Йоахима – его последний снимок, вероятно, устарел.

Поэтому кузены сократили двухчасовое послеобеденное лежание на полчаса, ровно в половине четвёртого спустились «вниз» по каменной лестнице в так называемый подвальный этаж и сидели теперь рядышком в маленькой приёмной, находившейся между кабинетом врача и лабораторией для просвечивания: Йоахим, которому ничего нового не предстояло, – совершенно спокойно, а Ганс Касторп – слегка волнуясь и с интересом, ибо до сих пор никто ещё не заглядывал во внутреннюю жизнь его организма. Они были не одни. Войдя, они увидели, что в приёмной уже сидят несколько больных, держа на коленях истрёпанные иллюстрированные журналы: молодой швед богатырского сложения – его место в столовой было за столом Сеттембрини; когда он приехал в апреле, то был настолько плох, что его даже не хотели принимать, а теперь он прибавил восемьдесят фунтов и намеревался, ввиду полного выздоровления, покинуть санаторий; потом какая-то дама, сидевшая за «плохим» русским столом, хилая особа с ещё более хилым, длинноносым и некрасивым мальчиком, которого звали Сашей. Было ясно, что эти люди ждут дольше, чем кузены, и их вызвали на более раннее время; должно быть, с рентгеном произошла какая-то задержка, и чай придётся пить холодным.

В лаборатории шла работа. Слышался голос гофрата, отдававшего распоряжения. В половине четвёртого с минутами дверь наконец открылась – её открыл ассистент-техник, – и был впущен счастливчик, богатырь швед, а находившегося там больного, видимо, выпустили в другую дверь. Дело пошло быстрее. Через десять минут из коридора донеслись энергичные шаги окончательно выздоровевшего скандинава, этой ходячей рекламы курорта и, в частности, санатория «Берггоф»; затем впустили русскую мать и Сашу.

Когда входил швед, Ганс Касторп заметил, что в лаборатории царит такой же полумрак, вернее – искусственный полусвет, как и в аналитическом кабинете Кроковского на другом конце здания. Окна были завешены, дневной свет в комнату не проникал, и горело несколько электрических лампочек. Но в ту минуту, как в лабораторию входили Саша и его мать, а Ганс Касторп смотрел им вслед, дверь, ведущая из коридора в приёмную, отворилась, и вошёл следующий пациент, очевидно, слишком рано, ибо произошла задержка, и этим пациентом оказалась мадам Шоша.

Да, в приёмной вдруг оказалась именно Клавдия Шоша. Ганс Касторп был поражён, он узнал её и почувствовал, что кровь отхлынула у него от лица, нижняя челюсть отвисла и рот вот-вот раскроется. Клавдия появилась совершенно неожиданно, словно зашла мимоходом, – только что её здесь не было, и вдруг она очутилась в одной комнате с кузенами. Йоахим бросил быстрый взгляд на двоюродного брата, а потом не только опустил глаза, но и взял со стола иллюстрированный журнал, который уже просмотрел, и заслонился им. У Ганса Касторпа не хватило решимости сделать то же самое. Бледность на его лице сменилась лёгким румянцем, и сердце бурно заколотилось.

Мадам Шоша уселась в стоявшее возле двери в лабораторию небольшое кресло с круглой спинкой и словно обрубленными початками ручек, откинулась назад, лёгким движением заложила ногу на ногу и стала смотреть прямо перед собой, причём взгляд её глаз, глаз Пшибыслава, от сознания, что за ней наблюдают, нервно скользнул в сторону, и они стали чуть косить. На мадам Шоша был белый свитер и синяя юбка, в руках она держала книгу, взятую, как видно, из библиотеки. Она сидела, слегка постукивая каблучком.