Волшебная мелодия Орфея

Основной темой стало следующее: можно ли вывести и Творение, и Воплощение, и Спасение из хорошо известных слов из Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»? Если тема была доступна, то все последующие рассуждения нагнали такого туману, что Бернар уже решительно ничего не понимал. Сначала, правда, он пытался следить за горячей полемикой ученика теолога и настоятеля, но постепенно свои попытки оставил. Хотя заключение ему понравилось и оказалось как нельзя более ясным и вполне применимым к практической, реальной стороне жизни. Участники пришли к выводу, что как ни крути, а душа человеческая не некая вечная субстанция, застывшая раз и навсегда в подвижничестве или грехе, а подвижная, изменчивая сущность, способная развиваться от состояния грехопадения через заблуждение и гордыню к поиску истины и раскаянию. И именно это движение души приводит ее к искуплению и спасению. Следом участники диспута помолились, благодаря Всевышнего за то, что прояснил их запутавшееся сознание и показал дорогу к истине. На том первая встреча теолога и аббата закончилась. Гийом Ожье казался удовлетворенным, Руфин же сиял от предоставленной ему чести. Аббат поднялся и первым направился к выходу. В этот момент к нему подошел Ансельм и что-то горячо зашептал на ухо. Настоятель помрачнел и заспешил вслед за братом-госпиталием. Теолог с учеником последовали за аббатом. Бернар отправился в госпиталь. По дороге заметил Гийома Ожье, беседующего с хромоногим Иосифом. Вид у Ожье был довольным, явно болтливый брат выдал какую-то важную информацию. Иначе и быть не могло, тем более вид у Иосифа и в самом деле был встревоженный и даже испуганный. «Попадет тебе однажды за твою словесную несдержанность, мой брат!» – вздохнул про себя Бернар и хотел было продолжить свой путь. В этот момент его окликнул теолог, а Иосифа и след простыл. Санитарный брат обернулся. Гийом Ожье не торопясь подошел. Вообще теолог расхаживал по монастырю, как по собственной вотчине, его высокая и мощная фигура выделялась в толпе снующих монахов, как королевский корабль среди мелких лодчонок. Даже грубая коричневая ряса, подпоясанная перекрученной веревкой, не нарушала этого впечатления. Впрочем, при свете дня она не казалась такой уж грубой, а к веревке был подвешен изящный, вышитый золотом кошель, приличествующий больше рыцарю или богатому торговцу, нежели монаху.