Волшебная палочка

Теперь нетрудно предположить, что это «почти» («чуть-чуть», как его еще называют) может содержаться в оригинале, но не перейти в перевод. Его может не быть в оригинале, но оно появится в переводе. И что это вопрос даже не мастерства (Тютчев ли не мастер!) и не точности перевода тем более, но вопрос, может быть, скорее удачи.

Проблема вольности и точности перевода всегда занимала и самих переводчиков и литературоведов. Переводы Тхоржевского из Омара Хайяма считаются недопустимо вольными по сравнению с очень, как говорят, точными «академическими» переводами О. Румера, но зато Тхоржевский не только легко читается, но и легко запоминается наизусть. Читая переводы Тхоржевского, получаешь истинное удовольствие от четверостиший Омара Хайяма. По-моему, это стоит сухой и скрупулезной точности[1].

Укладывая строку в строку, часто лишаем получающееся стихотворение того воздуха, той просторности, которые должны быть и в живописной картине, и в музыке, и в стихах равно как и просто в пейзаже, в интерьере, во времена, которые предстоит пережить.

Например, имею ли я право, переводя стихотворение, написать три строфы вместо двух строф, имеющихся в оригинале? Казалось бы не имею. Нельзя же из четверостишия Омара Хайяма сделать восемь строк. Или шесть. Нельзя. Оттого-то и труден для перевода Омар Хайям. Оттого-то и читаешь его чаще всего в переводах, словно проворачиваешь тяжелые жернова. По тому же самому, как бы мы не скрывали от самих себя, мы не получаем истинного наслаждения от перевода классических образцов строгой и непреложной формы. Ну, скажем, даже от сонетов Петрарки. Но в длинном, т. е. обычном стихотворении из семи, шести, восьми строф ради «воздуха» и свободы дыхания вовсе не грешно нарушить соотношение количества строк.

С необходимостью этого я столкнулся совсем недавно, переводя стихотворение армянского поэта Геворга Эмина. Стихотворение называется «Жалоба». Первые три строфы подстрочника выглядят так:

Может быть, и не виноваты они, господи,
Эти мои враги не певчие,
Если ты создал меня певчей птицей,
Зачем бросил в стаю воронов.

Если ты создал меня белой птицей, господи,

Что я потерял в этой черной стае, —
Где каждая черная птица клюет меня,
Воспринимая мой белый цвет, как вражеское знамя.

Если уж ты допустил, чтобы клевали меня,

И чтобы я, окровавленный, падал вниз, —
Зачем захотел, чтобы я упал именно сюда —
В клубок змей.

Итак, три первые строфы. Когда я круг мыслей, образов и чувств, содержащихся в этих строчках, пытался уложить построчно же в русское стихотворение, получалась сухомятка. Наиболее верным принципом я считаю другой: воспринять эти строфы в целом и в целом же выразить по-русски. Но получилось, увы, на строфу больше.

О, господи, они не виноваты.
Мои враги. Та разница стара.
Меня ты певчим сотворил когда-то,
Им когти дал и черный цвет пера.

Они не виноваты, но за что же

И мудр и милосерден без границ
Меня, пичугу белую, о, боже,
Ты бросил в стаю черных этих птиц?

Что общего отыщется меж нами?

Какая мысль в виду имелась тут?
Мой белый цвет, как вражеское знамя
Они воспринимают — и клюют.

Я падаю, летят по ветру перья,

Галдеж, не слышно песенки моей.
Пусть так. Но для чего — спрошу теперь я —
Мне падать непременно в гущу змей?

По следующим двум строфам пусть читатели судят о степени точности перевода, а если их эта степень точности не удовлетворит, пусть попробуют перевести сами. Напечатаем подстрочник и перевод в два столбца:

Ведь кому-кому, а тебе хорошо
                               ведомо, господи,
Что птицы когда-то произошли
                               от пресмыкающихся,
И каждое пресмыкающееся
                               с черной завистью
Смотрит на полет птицы.

И как бы ни было оно жалко по

                              сравнению со мной
Именно тем и сильнее меня,
Что, будучи не в силах парить,
Не имеет и страха падения.