Волшебная сказка Томми

Утром в пятницу, за день до отъезда, меня вновь разбудил телефонный звонок. Между мной и столиком, где был телефон, спал человек (не помню, как его звали), который за пару часов до того уебал меня вусмерть, так что я отрубился мгновенно. Я перегнулся через него и взял трубку, мысленно репетируя извинения для Джулиана.

— Томми? — Это Индия. — Я беременна.

26. Брызги искрящейся радости

Она сразу сказала, что все понимает: сейчас у нас не получится нормально поговорить, — но уже завтра я буду в Лондоне, и мы можем встретиться в воскресенье. Она просто хотела, чтобы я это знал. Помню, я еще подумал, как это мило с ее стороны. Она вообще была очень милой по телефону. Сказала, чтобы я ни о чем не беспокоился. Мы замечательно поговорили. То есть говорила в основном она. А я только слушал.

Повесив трубку, я какое-то время сидел, тупо уставившись в одну точку. Просто сидел и потихонечку офигевал. Парень, с которым я был в ту ночь, проснулся и принялся одеваться. У него было классное тело — большое, но крепкое, стройное, подтянутое. И еще — шрам на плече. Память об армии, как он сказал. Интересно, откуда берутся шрамы на плечах у людей, служащих в армии в наше время? Штыковые винтовки, если я не ошибаюсь, давно сняты с вооружения.

— Плохие новости? — спросил он, надевая футболку с надписью «Нью-Йоркская полиция». Да, он был крут и неслаб. Настоящий мужик.

— Э... нет. Наверное, неплохие, — сказал я, пытаясь осмыслить, что сейчас произошло. Но мыслительный процесс проходил очень туго. Было еще слишком рано, и накануне я явно переусердствовал с количеством наркотических препаратов. Я завис, глядя на шрам у него на плече. — Напомни, пожалуйста. Откуда у тебя шрам?

Он приподнял рукав футболки и любовно погладил белый рубец.

— Да был один случай на полигоне, на танковых учениях.

— Ты что, был в танке? — удивился я. Он немного смутился. Видимо, история этого шрама была не настолько доблестной и героической, как ему бы хотелось ее представить.

— На самом деле не в танке, а рядом. Кто-то из новичков накосячил, не справился с управлением, и эта дура поперла прямо на меня. Пришлось отскочить. Я упал и порезался о стекло. — Он прекратил одеваться и теперь отвечал на мои вопросы. Отвечал обстоятельно и терпеливо, чуть ли не вытянувшись по стойке «смирно», хотя ему явно было неловко, как будто его допрашивали на трибунале. За тем исключением, что на трибунал не являются полуголыми, в одной футболке, и член ответчика, открытый взорам, не болтается у него между ног.

— А откуда там, на полигоне, взялось битое стекло? — продолжал я.

Он смутился уже окончательно.

— Да я как раз пил «кока-колу». А когда падал, забыл, что бутылка у меня в руке.

— М-да, и как же тебя угораздило?

— Да, сэр, виноват. — Он улыбнулся вымученной улыбкой. — Мне уже можно одеться, или вам хочется отсосать у меня еще раз?

Я посмотрел на него, на этого могучего мужика в футболке с «Нью-Йоркской полицией», которую он носил вовсе не потому, что действительно служил в полиции, а потому, что знал: все мальчики-геи мечтают о том, чтобы их оприходовал здоровенный дяденька-полицейский, неизменный герой их разнузданно-эротических фантазий. Я посмотрел на него и понял, что он не стебется. Как тот незадачливый глупый солдат, которым он был когда-то, теперь он ждал моих распоряжений. И он подчинится мне беспрекословно, что бы я ни приказал: немедленно приступить к боевым действиям или по-быстрому одеться и двинуть отсюда в порядке передислокации войск.

И меня это вполне устраивало. На самом деле он был никакой не крутой закаленный в боях ветеран, дравшийся врукопашную в какой-нибудь горячей точке, куда его подразделение было направлено для «поддержания мира», как это принято называть. Он даже не был полицейским. Его демобилизовали из армии досрочно, потому что его укусил комар, переносчик какой-то тяжелой инфекции, и он целый месяц пролежал в лазарете и пропустил самую важную часть начальной боевой подготовки. Сейчас он работает в банке в Куинсе. Все, чем он представлялся, — это был просто мираж, мифологизированный образ себя такого, каким, как ему было известно, его хотят видеть другие. И я тоже видел его таким. До тех пор, пока не узнал, что мой идиотский поступок в позапрошлое воскресенье вылился в зарождение новой жизни за тысячи миль отсюда, и не принялся расспрашивать этого человека, причем вовсе не потому, что он был мне хоть сколько-нибудь интересен, а потому что мне надо было хоть чем-то заняться — для того, чтобы справиться с потрясением.