Волшебный корабль

Последователи Са не отрицали существования магии. Уинтроу хотя и редко, но доводилось даже видеть волшебство в действии, когда произносились различные малые заклинания – очистить рану, зажечь огонь… Но то была скорее работа тренированной воли, совместно с особым даром оказывавшей зримое воздействие на вещный мир. Но удивительно мощное чувство, порождаемое, насколько он способен был судить, длительной связью с семьей, – нет, это было нечто другое.

То, что ему нравилась Проказница, было еще объяснимо. Красивая, добрая, исполненная сочувствия к нему. И ума ей было не занимать. Уинтроу получал истинное удовольствие, наблюдая, как она, рассуждая, плетет прихотливые смысловые цепочки. Она казалась ему новичком в духовной практике, еще не обученным, но даровитым и готовым жадно впитывать любое учение. Да кто бы не полюбил подобное существо? Он ее и полюбил. Это вполне поддавалось осмыслению.

Но вот что делать с почти болезненной нежностью, которая обуревала его в моменты вроде теперешнего? Когда она начинала казаться ему чем-то гораздо более значимым, нежели его дом и семья… даже более важным, чем его жизнь в монастыре. В такие минуты он не мыслил для себя конца блаженней и лучше, чем рухнуть на ее палубу и без остатка впитаться… в нее…

«Нет, – сказал он себе. – Цель достойно прожитой жизни – единение с Са!»

– Ты боишься, – сказала Проказница, – как бы я не заняла у тебя в сердце место твоего бога.

– Не совсем так… но почти, – согласился он неохотно. – А еще я думаю, что ты, Проказница, сама по себе ничего мне внушить не пытаешься. Наверное, все дело в самой сущности живых кораблей! – И Уинтроу вздохнул. – И вообще, если уж кто меня к этому приговорил, так это моя собственная семья. Начиная с моей прапрабабушки, когда ей приспичило заказать постройку живого корабля. Мы с тобой – как почки на одном дереве. Да, мы растем, мы что-то представляем собой, но лишь настолько, насколько позволят нам наши корни.

Ветер неожиданно посвежел[66], ни дать ни взять приветствуя заходящий в гавань корабль. Уинтроу поднялся и вновь потянулся. Он сам чувствовал, как изменилось за последнее время его тело. Нет, росту в нем особо не прибавилось, но мышцы определенно окрепли. А взгляд, случайно брошенный вчера в зеркальце, показал ему, что с лица пропала округлость. Такие вот перемены. Тело, ставшее более сильным и жилистым… и девять пальцев. Но отцу все было мало. Когда после отнятия пальца Уинтроу наконец отпустила лихорадка и рука стала надежно заживать, отец вызвал его к себе. Но не затем, чтобы сказать, как порадовала его стойкость сына. Нет, он даже не поинтересовался, как рука, не сказал, что, мол, заметил его новоприобретенную морскую сноровку. Нет. Отец сразу стал говорить о его глупости и о том, что в Крессе у него была такая возможность завоевать расположение команды, стать в ней за своего… А он этот шанс постыдно профукал.

«Но ведь там было сплошное мошенничество, – сказал отцу Уинтроу. – Человек, который якобы выиграл, был заодно с укротителем. Я это сразу понял».

«Да знаю я! – раздраженно бросил отец. – Я совсем не про то! Тебе не обязательно было выигрывать, недоумок! Ты должен был просто показать им, что у тебя яйца в штанах есть! Это потом ты вздумал доказывать свое мужество, когда молча стоял и смотрел, как Гентри палец тебе режет. Вздумал, я знаю! Только выставил ты себя не храбрецом, а каким-то… бесноватым религиозным уродом. Когда от тебя ждали смелости, ты проявил трусость. А когда любой нормальный на твоем месте вопил бы и матерился, ты вел себя как фанатик. Таким манером ты никогда в команде ни мало-мальского уважения не добьешься. Ты никогда даже просто одним из них не будешь, я молчу уж – вожаком, которого уважают, за которым пойдут. Они, может, и притворятся, будто ты у них за своего, но это будет не по-настоящему. Они будут просто ждать, как бы подловить тебя, и тогда-то ты получишь по полной. И знаешь что? Достанется тебе по заслугам. И провалиться мне на этом месте, если я тебе именно этого не желаю!»

С тех пор минуло много долгих дней, но эти слова отца до сих пор отдавались в ушах Уинтроу. Он-то думал, что начал завоевывать скупое уважение матросов. Майлд, скорый на прощение и на обиды, первым вернулся к тем отношениям, которые вроде сложились у них до случая в Крессе. Вот только Уинтроу больше не мог душевно принять их. Иногда, по ночам, он пытался предаваться медитации и почти убеждал себя, что на деле все не так. Что отец намеренно заронил яд ему в душу и отравил его отношения с командой. Отец просто не желал, чтобы матросы приняли Уинтроу, – и делал, что только мог, чтобы юнга по-прежнему оставался изгоем. «И потому-то, – говорил себе Уинтроу, мучительно пытаясь осмыслить столь извращенную логику, – я не могу позволить себе по-настоящему уверовать в дружеское расположение команды. Ибо в таком случае отец обязательно найдет новый способ нас рассорить».