Волшебный корабль

– С каждым днем, – тихо обратился он к кораблю, – мне становится все труднее понимать, кто же я на самом деле такой. Мой отец сеет во мне крапивное семя сомнений и подозрений. Жизнь на корабле до того грубая, что я начал уже привыкать к повседневной жестокости моих сотоварищей. И даже ты, даже те часы, что мы проводим вдвоем, – они изменяют меня, все более отдаляя от жречества. Но к чему в таком случае я приближаюсь? Боюсь, к чему-то такому, чем я вовсе не хотел бы становиться…

Ему было очень непросто выговорить эти слова. Они ранили его так же сильно, как и Проказницу. И только потому она промолчала.

– Еще я боюсь, долго мне такого не выдержать, – предупредил он ее. – Что-то должно будет сломаться. И наверное, это окажусь я. – Он смотрел ей в глаза и не отводил взгляда. – Я ведь просто жил день ото дня… Ожидая, чтобы что-то случилось и все изменило. – Уинтроу вглядывался в лицо изваяния, гадая, как-то Проказница воспримет его следующие слова. – Надо мне какое-то решение принимать… Действовать самому.

Он ждал от нее ответа, но Проказница не находила слов. На что он намекал? Что мог он поделать против власти отца?

– Эй, Уинтроу! Подсоби-ка! – проорал кто-то с палубы.

Его снова звали к работе. Пора было впрягаться.

– Надо идти, – сказал он Проказнице. И, собравшись с духом, заявил: – Хорошо это или плохо, но я тебя полюбил. Вот только…

И он беспомощно умолк, лишь помотал головой.

– Уинтроу! Живо сюда!

Он бросился на зов, точно хорошо обученный пес. Проказница видела, как он с привычной ловкостью вскарабкался на ванты. Это было не менее красноречивое признание в любви, чем словесное, только что ею услышанное. Временами он еще жаловался – и, правду молвить, нередко. И мучился, снедаемый противоречиями. Но когда он рассуждал о своих злосчастьях, они теперь могли все обсуждать – по ходу дела все более узнавая друг дружку. И вот теперь он решил, что более не сможет этого выносить, но Проказница-то знала истину. Внутри его таилась огромная сила. И сколь бы несчастным он себя ни чувствовал, он все вынесет. И со временем они оба обретут полноту – и он, и она. Время, вот и все, что им требовалось. С того первого вечера в Удачном Проказница знала, что его истинное предназначение было – быть с нею. Как же трудно было ему это принять… Он очень долго боролся. Но даже в сегодняшних его дерзких речах Проказница внятно расслышала предвестие окончания этой борьбы. Ее терпение рано или поздно будет вознаграждено.

Она заново оглядела гавань. Уинтроу, конечно, во многом был прав насчет разложения, крывшегося за внешним блеском и великолепием города. Пожалуй, больше она это обсуждать с ним не будет. Он и без ее помощи мрачней тучи ходит. Лучше пускай сосредоточится на том, что в Джамелии чистого, светлого и хорошего. Вот хоть гавань. Дивно хороша была она в свете зимнего солнца…

Проказница и припоминала, и толком не припоминала ее. Воспоминания Ефрона были воспоминаниями человека, а не корабля. Он все больше смотрел на причал, где уже ждали его товаров купцы, и на чудеса зодчества, явленные верхним городом. Ефрон никогда не замечал темных и вьющихся, точно щупальца, струек нечистой воды, сочившихся в гавань из сточных труб города. Ему не дано было вбирать всеми порами корпуса вездесущую вонь морских змей… Проказница внимательно оглядела спокойные волны, но не заметила нигде признаков близости этих злых и хитрых созданий. Они таились внизу. Копошились, как черви, в иле и грязи, выстилающих дно. Скверное предчувствие заставило Проказницу устремить взгляд в ту часть гавани, где стояли невольничьи корабли. Ветер уже доносил до нее безошибочно узнаваемый запах. К змеиной вони примешивался смрад смерти и испражнений. Там-то и находился самый рассадник чешуйчатых тварей: под днищами этих злополучных судов.

Скоро Проказницу разгрузят. И начнут переустраивать для приема нового… товара. И она встанет среди невольничьих кораблей, готовясь принять на борт полновесный груз отчаяния и несчастья. Проказница обхватила себя руками за плечи. Солнце грело ее, но она все равно дрожала. Змеи…

Роника сидела в кабинете, который принадлежал когда-то Ефрону, а теперь мало-помалу становился ее собственным. Здесь она по-прежнему чувствовала себя всего ближе к нему. И всего более горевала. За месяцы, прошедшие со дня его смерти, она постепенно убрала оставшиеся после мужа мелкие вещи. Их заменили ее собственные бумаги, неряшливо раскиданные повсюду. Но… дух Ефрона по-прежнему витал в кабинете. Он проявлялся во всем, что ни возьми. Письменный стол был для Роники слишком велик, а в мужнином кресле она буквально тонула. И повсюду были диковинки, в разное время привезенные Ефроном из его странствий. Вот громадный, выглаженный волнами позвонок какого-то невообразимого морского чудовища – его использовали как скамеечку для ног. Вот обширная стенная полка, вся заставленная необыкновенными раковинами, а также статуэтками и украшениями – творениями рук неведомых народов с отдаленных концов света.