Волшебство и трудолюбие

Мне страстно хотелось начать разговор о моей работе, но чем дольше я вглядывалась в окружающее, тем неуверенней я чувствовала себя. Автобиографические данные, присланные самой Эжени Коттон, в конце концов, были только схемой ее бытия, а за ними стоял живой человек во плоти и его особая сущность. Выцветшие фотографии давних лет могли помочь угадать какие-то черты характера, да и человек-то так меняется с годами, что, глядя на такую фотографию, иной раз и сам удивляется, вспоминая себя в прошлом. Но главное, что сейчас меня тревожило, это статьи и очерки об Эжени Коттон, взятые из периодической печати, подробно и интимно вторгающиеся в жизнь семьи Коттонов.

Когда книгу пишет не журналист и не публицист, а прозаик, придавая ей еще свой художественный домысел, то можно забрести в такие дебри фантазии, что от подлинного образа ничего не остается. Вот чего я боялась, и как раз это и произошло.

Угадав мою тревогу, Эжени сама подняла этот трудный для меня разговор.

— Вы знаете, мадам, — начала она с мягкой улыбкой, узкой рукой разглаживая скатерть на столе, — я прочла вашу рукопись. Она, конечно, прелестно написана, но должна признаться, что очень многое там совершенно не соответствует действительности. Мы с моей секретаршей читали вместе и над некоторыми страницами хохотали до упаду. Вот, например, вы пишете, что меня, как только я родилась, отправили в Нормандию, на берег моря, к кормилице, которая имела грудного сына, и она якобы выкормила нас обоих. А между тем эта женщина не была моей кормилицей и сыну ее было восемь лет, когда меня привезли, представляете, как это смешно выглядит! И таких подробностей слишком много для того, чтобы считать вашу книгу правдивой. Скажите, а откуда у вас эти подробности?

— Все это было в материалах, мадам Коттон, и я считала, что это прислано вами.

— Нет, нет, мадам, я слишком хорошо знаю наших писак, которые любят заработать на сенсационных сообщениях. Они нередко грешат, изобретая факты, придумывая небылицы, и я с ними стараюсь не иметь дела. Вот почему не рекомендуется принимать всерьез эти статьи. У нас никто не придает значения этой прессе. Но в других странах к этому относятся зачастую как к документам, и, пока жив человек, о котором пишут, лучше проверять у него самого подлинность событий.

Я сидела молча и внимательно выслушивала критику, мне нечем было оправдаться. Вошла секретарша, еще молодая энергичная женщина, все это время хлопотавшая над приготовлением завтрака на кухне. Поздоровавшись, она начала сервировать стол на троих. Поставила бутылку красного вина и корзиночку с еще теплым длинным, узким батоном, нарезанным на кусочки. В керамических мисочках появились закуски, в которых французы большие специалисты. Тут был и паштет из гусиной печенки, и анчоусы с зелеными оливами, и тончайшие ломтики пикантной итальянской колбасы салями. Мы принялись за еду.

— А почему бы вам, — продолжала Эжени, разламывая кусок батона и намазывая его маслом, — почему бы не перевести моей книги, написанной о моем муже Эме? Ведь там все и обо мне. Переведите эту книгу, вместо того чтобы выдумывать еще одну очередную «правду» о моей жизни! — Она потянулась за бутылкой. — Хотите вина? Это хорошее старое бордо. Давайте выпьем за нашу встречу.

Густое темное вино заиграло в хрустальных чашках, солнце пронизывало их насквозь, и накрахмаленная скатерть отражала пунцовые блики. Секретарша выбежала на кухню и вернулась с блюдом жареных кусков филейного мяса с зеленым горошком. Потом она принесла салат, который французы обычно едят после мяса, и, наконец, внесла деревянное блюдо с несколькими сортами сыра. За сыром обычно следует кофе и фрукты. Все было по правилам французской кухни, и все было хорошо приготовлено.

— Видите, какая превосходная хозяйка! — говорила мадам Коттон, ласково поглядывая на свою помощницу. — И она меня каждый день так опекает! За ваше здоровье, милочка! — Эжени пригубила от чашки и, улыбаясь искривленной улыбкой (из-за своей верхней губы, искалеченной с детства), снова обратилась ко мне: — Вот когда меня не будет на свете, тогда можно будет писать обо мне все, что угодно! — весело шутила она, поглядывая на меня. — Так что отложите издание вашей книги. Думаю, что долго ждать не придется. — Все это было сказано с большой легкостью и непринужденностью. Но я поняла, что ничего из того, что мной было написано, никогда не появится в печати.

Не чувствуя себя ни уязвленной, ни огорченной, я только еще отчетливей осознала всю трудность и ответственность работы по документам о современнике. Какой же чуткостью надо было обладать, чтобы так достойно, умно и добро указать писателю на его заблуждения и этим избавить его от дальнейших!

Потом разговор принял совсем иное направление. Я вспомнила, что в своей автобиографии Эжени большое место уделяла своим предкам. Со всей серьезностью она писала, что бабушка ее с материнской стороны была настоящей маркизой. И когда прадед-маркиз погиб от руки мятежников во времена революции, то маленькую маркизу приютил и воспитал их садовник.