Волжское затмение (СИ)

Неверно, будто ощупью, оступаясь, в коридоре появился Супонин. Его полевая форма насквозь была пропитана потом и пылью. На голове — окровавленная повязка. Длинный нос был красен и кровоточил. Поручик то и дело прикладывал к нему грязный, замызганный платок. Дойдя до стола, он вытянулся по стойке “смирно”, не козыряя: фуражки не было. Наполненные болью и горечью глаза поручика встретились с хмурым, тяжёлым взглядом генерала. И эту тягостную паузу, казалось, страшно было нарушить обоим.

— Худо, Миша? — тихо спросил Карпов.

— Худо, Пётр Петрович. — вздохнул Супонин. — Прорыв. Латыши у Лесной площади прорвались. Сдерживаем, но очень плохо с патронами. Через час-другой будут на Семёновской, там рубежи колючки… До ночи, может, и удержим. Но не более…

— Вы ранены, Миша. Присаживайтесь, вам трудно стоять… — и генерал кивком указал на корявый венский стул по другую сторону стола.

— Благодарю, господин генерал-лейтенант, — проговорил Супонин, медленно и осторожно опускаясь на стул. Голову он держал неестественно прямо и недвижно, чтобы не причинить себе лишней боли. — Ранен, но… Пустяки. Какая теперь, к чёрту, разница… Патронов нет, чёрт побери… Один броневик разбит у Лесной, так там и остался… Второй стрелять не может, только прикрывает перемещения… Что делать, Пётр Петрович? Что делать? — возвысил он голос и тут же сквозь зубы застонал, коснувшись рукой головы.

— Что делать… — пробормотал Карпов, делая очередные пометки на карте. — Гм… Что делать… А делать, голубчик вы мой, только одно. Умирать. Гордо и достойно. Сумеем, поручик? — остро глянул он на Супонина и собрал бороду в кулак.

— Я готов, — чуть запнувшись, ответил Супонин и закусил на миг губу. — Но нужно попытаться хоть часть людей спасти, господин генерал…

— Ваши предложения? — резко и сухо перебил его Карпов.

— Можно пока прорваться в сторону Всполья, там у них негусто… Уйти в леса… — пожал плечами Супонин. — Так хоть кто-то уцелеет…

— Прорваться… — эхом отозвался Карпов. — Может, и придётся…А пока мой приказ: держаться до последнего. Покуда хватит патронов. До ночи, говорите? Решено. Уже вечер, так что хотя бы часа два-три. План возможного прорыва обдумать. При встрече согласуем. А пока — держаться. Вам ясно, поручик? — и строго взглянул на Супонина. Тот медленно поднялся.

— Так точно. Разрешите идти? — бесстрастно и глухо отчеканил он.

— Постойте, — поднял руку Карпов, останавливая его. Вышел из-за стола, шагнул к поручику, обнял и расцеловал крест-накрест. — Благословляю вас, Миша. До встречи. Иди. Иди… — махнул рукой и отвернулся, сгоняя набежавшую слезу.

— Прощайте, Пётр Петрович, — и, неловко повернувшись, Супонин деревянно зашагал по коридору.

Глубоко и дрожаще вздохнув, Карпов опустился на стул. Вот, кажется, и всё. Конец. Так быстро. И бесповоротно… И странная ухмылка чуть тронула его седые усы. Наконец-то всё закончится. И хорошо, что быстро. И слава Богу, что бесповоротно. Всегда легче, когда нет выбора. Остаётся всего лишь получить заслуженное. А они не заслужили ничего, кроме смерти. Понятия долга, чести, достоинства, спасения России, под фанфарные звуки которых всё это было начато, потускнели, отступили, стушевались на фоне этой безумной бойни. И наступил её закономерный исход. И от осознания его приходило честно выстраданное, нажитое облегчение.

Облегчение, несравнимое с этим, принесла бы Карпову сейчас собственноручная пуля в лоб. Он подумал об этом с лёгким — почти наслаждённым — замиранием сердца. И рука сама непроизвольно потянулась к лежащему на столе пистолету. “Парабеллум” показался ему холодным, как лёд, а длинная рукоятка в шершавой насечке маняще заколола пальцы. Оглушительный удар, ослепительная молния в голове — и всё. И ничего уже не будет. Выстрел милосердия, как говорят немцы, когда речь идёт о прекращении ненужных мучений. А разве он, Карпов, не похож на старую, загнанную лошадь? На безнадёжно раненного? На смертельно больного? Хуже. Он, по сути, уже труп. И за этот выстрел никто его строго не осудит. А осудят, так что ему за дело?

Но страшным, неожиданным даже для себя усилием воли он отдёрнул руку от пистолета, и тот, лежавший уже в его ладони, с гулким стуком упал на стол. Нет. Он не позволит себе этого. Его жизнь не стоит уже ничего, но есть и другие. Десятки, сотни жизней молодых и сильных людей, которые ещё верят ему. Которые, быть может, надеются если не победить, то спастись. Что же делать? Что делать-то, чёрт возьми?