Волжское затмение (СИ)

Бесконечен был Американский мост! Как мост в иной мир. Тянулись и тянулись исклёванные пулями стальные прожилины. Зияли проломы от разорвавшихся снарядов. Вздымались к небу, как руки в безнадёжной мольбе, вывороченные трамвайные рельсы. А город позади был сплошь застелен тёмно-серым дымом, будто и впрямь оставленный грешный мир, забытый и проклятый.

Впереди два красноармейца бережно несли на брезенте Дашу. Вытянувшись и закусив нижнюю губу, она слегка покачивалась в этом импровизированном гамаке и сотрясалась, когда красноармейцы сбивались с ноги и частили.

— Осторожней… Ребята, прошу вас! Осторожней… — бормотал Антон.

Ему не хватало только смирительной рубахи. Полуголый, в штанах и сандалиях, запылённый, перепачканный, с отрешённым, невидящим взглядом, он более всего походил на умалишённого. Его вёл, поддерживая у пояса, третий боец — низкорослый, хмурый, бровастый.

— А, не боись, — успокаивающе ворчал он. — Донесут. В лучшем виде и полной сохранности. Главное, медицина бы не подкачала, а мы уж — будь уверен…

Госпиталь был оборудован в первом этаже здания бывшего Кадетского корпуса на Московской улице. Остро пахло карболкой. В приёмном отделении, на выскобленном и пропаренном кипятком полу валялись окровавленные обрывки Антоновой косоворотки, а рядом — разрезанное пополам Дашино серое платьице. Снять его целиком не получилось: сильно кровила рана, и Дашу, чудом ещё живую, оставили в покое. Тут же, неловко, носами друг другу, брошены были её туфли-стукалки — маленькие, как детские. И ветхие, штопаные, пропылённые носочки — голубенькие когда-то, а теперь серые, вылинявшие, застиранные. При одном взгляде на эти обноски становилось ясно: здесь горе. Но ещё больнее было смотреть на Дашу. Мраморно-белая, она лежала на покрытом жёлтой простынью столе. Антон все эти дни ни разу не видел её раздетой, и теперь ужаснулся: так она была худа, так остры были колени, кострецы, плечи… Глаза были прикрыты, но серые, воспалённые по краям веки мучительно дрожали на них. И казалось, не дышит она уже.

— Дашка, Дашенька, бедная моя… — прошептал Антон, прижимая её ладошку к своей щеке. Чуть дрогнули углы её губ. Услышала… Но глаза не открыла. Дежурный врач сердито глянул на него поверх пенсне, покачал головой и кивком указал на дверь.

— Давай-ка, братец… Нечего тут. Ей и так не сладко.

Сидел Антон на скамейке у парадного подъезда Кадетского корпуса, теребил завязки ворота выданной ему застиранной больничной рубашки и равнодушно глядел, как плывут мимо него старые липы вдоль Московской улицы. Да и сама улица будто растягивалась в гадкой, злорадной ухмылке — и сжималась опять, как пиявка. Точно так же перед глазами Антона изламывались, колебались, хороводили смутные, смазанные фигуры людей. Это были и красноармейцы, и гражданские. Одни пришли на перевязку, другие — проведать близких и знакомых. Стоило чуть подсобраться — и прекращался их непонятный танец. Они вновь становились малоподвижными, неулыбчивыми, с огоньками болезненной тревоги в глазах. Но опять муторно кружилась голова — и всё вокруг пускалось в пляс. Это было сродни тяжёлому болезненному бреду. Но только он, кажется, пока спасал. С ним ещё можно было жить. Недолго…

— Антон! Антон! — настойчиво зудело над ухом. Лицо вдруг вспыхнуло резким, болезненным жаром. — Да очнись же ты…

Антон проморгался и увидел склонившегося над ним отца. Василий Андреевич был теперь в красноармейской форме. В обычной полевой форме, у белых точно такая же, только с погонами. Командирское звание отца выдавала лишь офицерская фуражка с красной звёздочкой на месте кокарды. Лицо его было мрачным, и бледно-серый оттенок лишь добавлял скорби и тяжкой безнадёги. Глаза были сухи, красны и страшны. Вся боль, всё нечеловеческое напряжение последних дней выразились в них.

— Как это случилось, Антон? — дрогнувшим голосом спросил он, опускаясь на скамейку рядом с сыном.

— Ты… Уже был? Там? — будто не услышал вопроса Антон. — Что там? Как?

— Да чёрт-те что, разве от кого правды добьёшься… — будто оправдываясь, монотонно зачастил вдруг отец. — Да нет, ерунда какая-то… Сделали операцию. Жива. Но…

— Да говори же… — зажмурился Антон, лишь бы не видеть, как мучительно подбирает он слова.

— Плохо дело, Антон, — собрался наконец с силами Василий Андреевич. — Говорят, крови у неё почти не осталось. И истощение… В общем, Антон… Шансов нет. Какие-то часы остались…

— Ты был у неё? Видел?

— Да где… Не пускают. Без сознания, говорят. Может, и не очнётся… Антон, но как? Как такое могло случиться? Вы же знали…

— Ты… Ты это мне? — обернулся к нему Антон, и жгучие искорки вспыхнули в его переполненных слезами глазах. — Ну, давай. Упрекни ещё нас. Да ты…

— А что — я? — чуть отшатнулся отец. — Я же предупреждал…вас… — голос Василия Андреевича с каждым словом неуверенно падал. — Обстрел… Опасно… Я же в самом начале ещё…

И тут он скривился, отвёл глаза и, схватившись за виски под околышем фуражки, яростно простонал.

— Да о чём я, в самом деле… Ну не было, не было у нас другого выхода! — горячо пробормотал он. — Легко судить…