Волжское затмение (СИ)

— Ну, это как всегда… — понимающе хмыкнул Костя, медленно поднимаясь с земли и выпрямляясь. Нельзя резко. Потемнеет в глазах от слабости и истощения — и тут же обморок. Противная штука, тошнотная, долго после него в себя приходишь.

— Значит, так, ребятки. Как только Гаврилыч сделает носилки, берём этого безногого и — на тот берег. Одно плохо. Пройтись бы тут надо по квартирам и подвалам, может, остался кто. Но не успеем, чёрт побери… — горьковато покачал головой доктор.

— Почему? Успеем, — пожала плечами Даша. — Только разделиться придётся…

— Вот это мне и не нравится, — проворчал Губин. — Из-за этого все беды и бывают. Нет уж, ребята. Риск большой, а смысл…

— Да мы быстро, Сергей Саввич! — поддержал Дашу Антон. — Обежим — и к мосту, может, вас догоним ещё! Не дело — так отступать. Нехорошо…

— Да нет там никого, ясно же, — тяжело вздохнул доктор. — А те, кто, может, и есть — никуда уже не пойдут… Но вы правы. Надо это. Для совести. Чтоб хоть самим спокойным быть. Эх, мне бы тоже с вами, но надо сопровождать, — добавил он как-то виновато. — Дело, я вижу, важное, нельзя так оставить. Значит, так. Сопровождаем — Костя, Михалёв и я. Обходят окрестные дома Антон и Даша. И смотрите мне, не вздумайте геройствовать! При первых залпах — бегом к мосту! Помните, я за вас отвечаю, — погрозил им доктор кривым жёлтым пальцем.

— Сергей Саввич! Готово! — крикнул издали Михалёв. — Принимай работу!

Принимать и критиковать было некогда. Бледный, полумёртвый, впавший в беспамятство раненый был с трудом переложен на носилки.

Губин поочерёдно обнял и поцеловал в лоб сначала Дашу, потом Антона.

— С Богом… С Богом…

Махнул рукой и быстро отвернулся Костя. Кивнул добро и обнадёживающе Михалёв. Всё, мол, перемелется… Подняли носилки, качнули и медленно, тяжело понесли. Закусив губу, Антон смотрел, как гнутся и семенят доктор и Костя, как едва не толкает их носилками сзади неистощимый Михалёв. Зрелище было скорбным. Не скоро дойдут они на Закоторосльную сторону. Донесли бы живым! И сами бы уцелели — вот-вот уже обстрел…

Антон опомнился и взглянул на Дашу. Та мягко улыбнулась ему, обхватила его руку ниже плеча, щекой прижалась.

— Ну? Пошли?

— Пойдём…

Ни к чему им долгие объяснения. И слова не очень-то нужны. Взгляд, движение губ, лёгкое касание — весь этот незамысловатый и наивный язык любви оказался очень ёмким и ценным на войне. Он отсекал всё лишнее, пустое, зряшное, не позволял в трудные и опасные минуты тратить время на никчёмные разговоры. А это — жизнь. Спасённая и продлённая. Своя — и чья-то…

Разбрасываться было нельзя. Некогда. Им оставалась только Сретенская и — если успеют — часть Казанской до Богоявленской площади. Но и этот маршрут, если пройти его добросовестно, был очень велик.

Шли дворами. Именно там были погреба, подвальные входы, угольные ямы — всё, где могли ещё укрываться люди. Да и, по правде, от многих здешних домов остались только они. Но много было ещё домов-недобитков. Они были сильно разрушены и обречены, но часть квартир в них уцелела и даже каким-то чудом не выгорела. Вот эти-то квартиры и надо было первым делом проверить. Если там кто-то остался, то при сильном обстреле это верная смерть.

Их встретили заваленные, почти непроходимые, с острыми торчащими кусками досок и железок подъезды и чёрные ходы, обрушенные лестничные пролёты. Подавались, ползли под ногами, угрожали опасным падением горы мелких обломков и углей. Душил, забивал ноздри тяжёлый запах горелого дерева и калёной извёстки. В комнатах всё было разбито, опрокинуто, перевёрнуто и навевало гнетущую тоску. Стояли они с Дашей у разбитого, в искорёженной раме окна, и такой же искорёженный, изуродованный, полупустынный город глядел на них сквозь прогалы развалин и пожарищ. Даша всхлипывала, вздрагивала и неуклюже, по-детски, размазывала слёзы рукавом по щекам.

— Что наделали… — горестно дрожал её голос. — Целый город… Всё разорили! Как жить? Как жить-то здесь теперь? И кому…

— Нам, Дашка… Ещё не знаю, как. Не представляю… Не могу. Но нам. Отстроим помаленьку, вернутся люди… — бережно обнимая её, шептал Антон, промаргиваясь от слёз. Только теперь, когда весь этот кошмар подошёл к концу, появилось время подумать о будущем. Это было очень тяжело и страшно. Ничего обнадёживающего и близко не виделось. Но, вопреки всему, хотелось верить.

Вышли, огляделись посреди двора — и застыли, как вкопанные. Четыре гулких, раскатистых удара, почти без промежутков, как гром при высокой грозе, донеслись издали. И тут же близкий нарастающий вой царапнул по нервам, заставил сжаться и пригнуться.