Воображаемые жизни Джеймса Понеке

Сидевшая рядом со мной мисс Ангус коротко ахнула. Я мог чувствовать, как она затаила дыхание. Собравшиеся за столом выдержали настолько долгую паузу, что мое заявление повисло в воздухе, как будто никто не был уверен, засмеяться ему или оскорбиться. Потом все разом раскрыли рты и расхохотались, и Ангусы быстро подхватили смех, ровно настолько громко, насколько было нужно, чтобы засвидетельствовать испытанное ими облегчение.

– Простите, но это правда. В этом огромном городе действительно можно наблюдать все этапы развития человека. И я не считаю, что это оскорбление.

– Поистине, это великий мегаполис, центр мира. – Мистер Ангус принялся нарезать мясо толстыми кусками. На другом конце стола, рядом со мной, мисс Ангус добавляла на каждую передаваемую ей тарелку гарнир с блюд поменьше.

– Но когда люди делают Лондон своим домом, – решилась она, – не думаете ли вы, что они все должны вести себя так, как мы? Разве они не становятся цивилизованнее, не начинают стремиться к более высокому идеалу? Это то, что сделали вы, не так ли, мистер Понеке?

И правда, это было то, что я сделал – что хотел сделать. И все же теперь я был сбит с толку. Меня смутило это слово – дикарь. В книге не было моего изображения, но Художник нарисовал мой портрет. Многие из его картин были портретами моих соплеменников. И он распределил их по категориям и изучал их, как свои экспонаты и мраморные статуи, которые мы видели в Колизее. Если наши величайшие вожди были дикарями, то кем должен был быть я?

– Я хочу ответить на ваш вопрос вопросом, мисс Ангус. Был ли я дикарем до того, как приехал сюда? Дикарь ли я по-прежнему?

Мисс Ангус была совершенно обескуражена.

– Прошу прощения, мисс Ангус. Я не хотел причинить вам неловкость. Возможно, мне стоит переадресовать свой вопрос собравшимся здесь джентльменам.

Что я и сделал, вызвав оживленную дискуссию. Мужчины были явно очень рады в подробностях обсудить степени моей дикости, со ссылкой на последние теории, физические сравнения с другими расами и влияние образования. Их интересовало, была ли дикость врожденным свойством или она зависела от воспитания, окружающего общества и образования? Мог ли человек, не принадлежавший к белой расе, быть полностью цивилизованным?

Мы с мисс Ангус почти все время молчали. Она медленно жевала, плотно сомкнув губы, и смотрела в далекую точку аккурат поверх голов всех собравшихся за столом. Когда кто-нибудь обращался к ней с вежливым замечанием о щедрости ее стола, она кивала и растягивала губы в улыбку. Наконец, после десерта из пудинга с мармеладом и свежих ягод, мисс Ангус в упор посмотрела на меня.

– Я не считаю вас дикарем, Джеймс, – тихо сказала она. Прежде чем кто-либо успел заметить, она встала, дрожа так слабо, что это видел только я, и извинилась за свой уход перед джентльменами, которые готовились перейти в гостиную. Это был единственный раз, когда я услышал, чтобы мисс Ангус обратилась ко мне по имени.

Мне было грустно, что беседа за столом расстроила мисс Ангус и что мое поведение могло быть к этому причастно, но в то же время ее испуг много для меня значил. Заговорив со мной так фамильярно, она вышла за пределы установленных для нее границ приличия. Итак, я обнаружил, что отъезд Художника из Лондона вовсе не беспокоит меня так, как когда-то мог бы. У меня были друзья в этом доме и в этом городе. Я не чувствовал себя брошенным. И я подумал о мальчике, который так им восхищался. Я не испытывал к Художнику ненависти, и все же я не мог сказать, что любил его. Не думаю, чтобы он когда-нибудь на самом деле видел во мне равного, в чем мы теперь были согласны. Он уехал однажды утром до рассвета, попрощавшись накануне вечером. Я не встал, чтобы проводить его, но слышал прибытие экипажа и как несли багаж вниз по лестнице. Я мог представить, как он будет впечатлять темные народы Южной Африки своей чуткой кистью. Должен признать, у него была храбрость, чтобы отправиться туда, куда мало кто из англичан отваживался путешествовать до него. Я пытался найти в себе хоть крупицу грусти по поводу его отъезда, но чувствовал лишь все ту же неловкость по поводу нашей совместной работы. Он привел меня в свой мир, как я и просил, и за это я был должен относиться к нему с почтением. Большее теперь было невозможно. Дом Ангусов по-прежнему предлагал мне свое гостеприимство, но с отъездом Художника и завершением выставки я понимал, что жизнь снова привела меня на распутье, и скоро мне нужно будет выбрать новый путь.

* * *

Между мной и Билли было что-то, находившееся за пределами всех тех различий, которые Художник любил измерять. Если отец был моим солнцем, а ты, мой mokopuna, – все те реки, что бегут из океана жизни, то Билли был тем, с кем я пробуждался по утрам и с кем засыпал по ночам. Моя жизнь билась в унисон с его жизнью. Он был не луной и не звездами, но фоном для них, местом, где эти сокровища обретались. Я восторгался им, и по ночам мне нравилось заворачиваться в этот небосвод, переносясь туда, где можно было познать все восторги творения.