Воображала

Домициан не знал, что ее может спасти только боль. Не мог представить, что так бывает.

Сестра проводила время с последователями Пути Зверя, но никогда не рассказывала мне о том, что они обсуждают, что делают. Наверное, это было проявление заботы. Я изо всех сил не хотела знать.

Я стегала ее плетью, оставляя отметины на спине и заставляя ее чувствовать себя живой, но я не могла представить и не хотела понимать, как она может снова и снова возвращаться к людям, которые сделали это с ней. И с собой.

Сестра говорила, что исполняет священную волю нашего своенравного бога в себе. Говорила, что только выйдя за пределы человеческого, она может познать его.

Я же могла познать нашего бога лишь стремясь ко всему человеческому, следуя вектору его желания, а не природы. Это казалось мне смешным. Люди, так воспевавшие саму природу страсти и желания, упорно хотевшие приблизиться к богу, игнорировали его собственное желание стать похожим на нас, людей.

Но я никогда не говорила об этом сестре. Я не хотела лишать ее чего-то важного. В то время я вообще много молчала.

Когда я приезжала в Город всегда находились приемы и встречи, на которых нам нужно было присутствовать, и отдыха не получалось. Я чувствовала себя неуютно среди украшенных бриллиантами людей, умеющих разговаривать о политике так, чтобы не попасть в беду и любящих только деньги.

Все происходящее казалось мне фальшивым и скучным, я жила только в мире книг, не думая о том, что происходит снаружи. Тогда, дорогой мой, я поняла бы тебя. Меня вдруг затошнило от золота и лицемерия, из которых состояла жизнь. Думаю, я вошла тогда в возраст бунта и сепарации и пассивно противопоставила себя существовавшим в моем мире ценностям.

Я не грезила о том, как реформировать мир, я предпочитала радикальный уход от него. На мне не лежало никакой ответственности, я не делала ничего плохого или хорошего. Я погрузилась в мир книг и даже написала пару исследований об утопиях и дистопиях в творчестве имперских поэтов прошлого века. Я спряталась за терминами и образами, нырнула в мир литературы и была счастлива тому, что мне ничего не нужно видеть.

Там, в выдуманных даже не мной мирах, я чувствовала себя как дома, во всех же остальных местах я была словно бы незваным гостем. Это ощущение не оставило меня и сейчас. Мой дорогой, я хочу жить, но в первую очередь ради того, чтобы фантазировать и мечтать о других, несуществующих мирах.

Теперь это мое главное, тайное удовольствие. Тогда оно было моей позицией. Я воевала с миром ожесточенно и кроваво, с мясом я выдирала из него себя.

Именно этим я занималась в тот день, когда мы встретили его. Я размышляла о концептуализации бессмертия, уподоблении богам и повторном даре — бесплотных мечтах поэтов эпохи индустриализации, вообразивших, что боги оставили их. Эти бунтари и насмешники мечтали о том, как боги во всем их золоте и тьме, сойдут на землю, чтобы убедить грешное человечество в том, что оно живет неправильно.

Но их образы — разверзшиеся облака, рассыпающееся на куски солнце и тьма, поднимающаяся из сердца земли, поражали меня своей эсхатологической красотой. Я испытывала визионерский ужас перед картинами всеобщего падения, и в то же время ощущала удовольствие, созерцая их, словно они были перед моими глазами.

Я представляла, как взорвутся звезды (но ты этого, конечно, не поймешь, ведь это глаза твоего бога), потоки огня хлынут на землю, проникая в тела богатых лицемеров, окруживших меня.

Фантазии эти были настолько яркие, что мне казалось, я сейчас увижу, как лопаются от жара бокалы с селективным вином в их украшенных кольцами руках.

Как только я выходила из мира своих фантазий, на меня наваливались скука и мерзость от пустых разговоров. Я умудрялась автоматически, но довольно успешно отвечать господину Тиберию, рассуждавшему о курсе денариев в связи с улучшением отношений с Парфией и инвестициями в их промышленность.

Мне хотелось сказать: Посмотрите, господин Тиберий, вы знали меня совсем ребенком, а я видела вас, и вы казались мне неприятным. Как странно мы воспринимаем людей в детстве — они кажутся нам выше и властнее, чем они есть!

Но я говорила:

— Отец предложил весьма здравые условия. Полагаю, они не могли не согласиться.

Язык шевелился словно сам по себе. За окном, я представляла, в этот чудесный вечер загорится солнце, и ночь станет неотличима от дня. О, видения прошлого, ни одно из вас не сбылось, думала я, в этом мире угасающих сердец.

Поверь мне, милый мой, я была очень и очень смешной. Но ты бы, конечно, не засмеялся. А вот он засмеялся. У него был громкий, какой-то развязный смех, и это заставило меня обернуться.

— О, госпожа, надеюсь дело не только в нашем отце, иначе нам придется полностью сменить дипломатический аппарат, — сказал он, и его зубы, почти неестественно белые, как сережки из поддельного жемчуга у официанток, заблестели.

Я улыбнулась ему, потому что меня удивил его смех. Так громко смеяться было не принято и невежливо, но этот человек, и по лицу его было видно именно это, ни в чем себя ограничивать не привык.