Воображала

Ретика даже пела мне песенку нежным шепотом. Песенка была невероятно красивой, о цветах и птицах, которые искупают в мире любой ужас, даже смерть.

Я слушала ее, и на пару минут песенка успокаивала меня, а потом я видела, как из щели под дверью вместо света струятся мерзкие насекомые. Они были, словно вода, они текли, и их бесполезные длинные лапки почти не шевелились, только туловища извивались.

Я забиралась на кровать и бессловесно просила сестру забрать их. И сестра манила их, словно была им хозяйкой, и они забирались в ее раны, в ее рот и нос, внутрь нее, я видела, как они ходят под ее кожей.

Кассий принес мне чай, но я не могла его пить, потому что не могла смотреть на свои руки, посиневшие, будто у трупа. Я вытирала их об одеяло, пока они не стали красными.

Я плакала оттого, что вместе со мной погибнут мое дитя и моя страна. Я не понимала, от чего умираю. Я только знала, что я окажусь в жужжащем море, а синева распространится по мне.

Он пришел с рассветом. Открыл дверь, и я закричала, потому что насекомые хлынули в комнату.

— Дядя Аэций, мы услышали крики и прибежали к ней, — говорила Ретика.

— Она чуть не сиганула в окно, — рассказывал Кассий. Я смотрела на сестру, шевелила губами, не издавая ни звука.

— Уходи, милая, уходи. Он осквернил твое тело, не смотри на него.

— Он осквернил твое тело, Воображала.

Я попыталась давить насекомых, но мне было слишком отвратительно, и я вскочила на кровать, принялась раскачиваться, по детской, архаической привычке, чтобы себя утешить. Аэций смотрел на меня. Он словно бы был такой же мертвый, как сестра, его взгляд застыл точно так же. Он махнул рукой Ретике и Кассию, и они вышли за дверь, как ученики, которых выгнали из класса.

Я утерла слезы. Впервые он не вызывал у меня отвращения. Мне было так страшно, я была в столь кошмарном сне, существовала в таком ужасе, что Аэций ничего не добавлял и не убавлял.

Он сделал шаг ко мне, и я не шелохнулась, не попыталась убежать или спрятаться. Он смотрел на меня так, словно видел в первый раз.

Наверное, я представляла собой жалкое зрелище. Растрепанная, в ночной рубашке, заплаканная и обнимающая подушку, как маленькая девочка — я вовсе не была похожа на императрицу.

А он не был похож на императора в своей простой одежде, с радужками, словно наполненными водой. Он подошел к моей кровати и сел рядом со мной. Я обернулась к сестре, но она все еще смотрела на море.

— Оно все поглотит, — сказала сестра. И я беззвучно повторила ее фразу. Аэций внимательно смотрел за мной. Но вовсе не так, как Ретика и Кассий, он не ждал, что я попытаюсь кинуться с балкона или брошусь на него. Он просто изучал меня, словно бы мы разговаривали, и я рассказывала ему что-то о себе. Эта спокойная внимательность позволила мне хоть немного расслабиться.

Он не просил меня говорить и не спрашивал, что со мной происходит. Некоторое время мы смотрели друг на друга, и у меня из глаз текли слезы, но это не были слезы горя. Я чувствовала себя так, словно признаюсь ему в чем-то.

Когда слезы иссякли, он протянул руку и коснулся влаги на моих щеках. Затем он осторожно взял у меня подушку и укутал меня одеялом. Я почувствовала себя маленькой девочкой, которой приснился кошмар. Только прежде я никогда не была одна.

Аэций сказал:

— То, что с тобой происходит — пройдет. Скоро станет легче.

Я посмотрела на него с доверием, словно он и правда знал. Наверное, впрочем, он единственный из всех, кто был со мной рядом, знал, как это — сходить с ума.

— У всего этого есть смысл. Значение. Это только знак. Наш ребенок унаследует моего бога. Мой бог отметил тебя. Такое должно случиться лишь один раз.

И тогда я ударила его. Я, наверное, била его не очень сильно, но ожесточенно, со злостью, вымещая всю свою боль.

То, что со мной творилось — творилось из-за него. Все, что случилось — случилось из-за него. Он терпел все удары, не шевелился, словно боль для него ничего не значила, а унижения не существовало.

Когда я почувствовала боль в руке и стала растирать запястье, он сказал:

— Сосредоточься на абстракциях. Когда реальность распадается, лучше всего работают вещи, которые никогда не были совсем реальны. Давай считать.

Он сказал:

— Один.

Потом сказал:

— Три.

Потом сказал:

— Пять.

Он всегда оставлял место для меня, но я не могла сосредоточиться и не понимала, зачем это нужно. Казалось, он может заниматься бессмысленным счетом вечность. И для меня всегда оставалось место в стройных рядах его чисел. Я и не заметила, как начала заполнять пропуски про себя, а еще через некоторое время не поняла, как мне удалось сказать:

— Пятьсот семьдесят восемь.

— Пятьсот семьдесят девять, — ответил он. И мы начали считать вместе. Сначала мой голос был слабый, болезненный, но все больше он креп, и, досчитав почти до двух тысяч, я уже говорила громко, словно вещала с трибуны.

— Хватит, — сказала я, когда мы добрались до трех тысяч пятидесяти двух. Я посмотрела в сторону окна и не увидела там сестры. Комната была чиста от насекомых, а прекрасное море гремело волнами, как ему и полагалось.

Он согласился со мной.

— Хватит.