Воображала

Я зашла в свой номер, ставший моим домом, привычный и родной. Приняв душ, я долго мазалась кремами сестры — для рук, для лица, для тела. От сестры всегда исходило множество переплетающихся, путающихся друг с другом запахов, она любила парфюмированную косметику и, казалось, использовала ее, чтобы составить свой портрет из множества противоречивых ароматов.

От ее запаха могла болеть голова, но я любила его всем сердцем. Мне нравилось засыпать, представляя ее живой и тонущей в разнообразно переливающихся ароматах.

Я ощущала пудровый запах ее крема для рук, розу на губах, миндальный аромат ее ночного парфюма и исходящую от волос ваниль. Переплетение горечи и сладости, которое казалось бы удушливым всем, кроме меня, а я вдыхала его с благоговением, словно воздух вокруг меня впервые за день наполнился кислородом.

Не хватало только одного компонента, бесценного — ее собственного запаха. Но он приходил ко мне в момент, когда я готова была провалиться в сон. Ассоциация, всплывшая в тумане засыпающего сознания. Ненастоящая, нереальная, эта секунда в то же время была самым чистым и прекрасным завершением дня, моментом наивысшего счастья.

Только вот сегодня блаженное наваждение растянулось до бесконечности, и я боялась пошевелиться, потому что оно могло покинуть меня в любой момент. Я ощущала сплетение ее божественных ароматов, но главное — присутствие ее самой. Запах ее кожи, который я никогда в жизни не забуду, проникал в меня, все сильнее будоражил сознание, и сон сошел. Я подумала, что готова камнем замереть, лишь бы это не прекращалась. Только теперь я ощутила, как сильно ее неприсутствие. Оно было даже сильнее, чем моя скорбь.

Нет, я не страдала, но части меня отчетливо не существовало.

Наверное, подумала я, все из-за того, что сегодня я снова перечитывала ее письмо. В глубине моего разума происходили процессы, мне непонятные и нечувствительные, но заставившие меня обонять ее, будто наяву.

А затем я услышала ее голос:

— Воображала! — сказала она. — Моя милая девочка, твое сердце тоскует.

Я прошептала одними губами:

— Тоскует, — и поняла, что не издала ни звука, воздух замер в легких.

— Моя Воображала, какая же это чудесная и смелая черта — иметь столько любви.

Я все не решалась открыть глаза. Голос раздавался внутри, и в то же время извне, его источником была я сама, но он распространялся дальше, как волна, и вот я уже не была уверена, откуда он идет. Законы физики не действовали на этот голос, ведь он существовал используя исключительно силу моей скорби — этих связок, этого горла, этих прекрасных губ и языка уже не было на свете, и только память об этом голосе, столь подробная, что могла показаться реальностью, вызвала его к жизни.

Я попыталась убедить себя в том, что со мной не происходит ничего настоящего, ничего, что могло бы заставить меня открыть глаза. Но это не было правдой. То, что происходило со мной и было реальностью, той последней реальностью, в которой находят приют отчаявшиеся. Безумием.

Не открывай глаза, думала я, не поддавайся, Октавия. Ее больше нет.

Но она была, и ее существование было так же ощутимо, как мое собственное. Я словно уже спала, по крайней мере спала часть меня. Состояние было, как в неприятном сне, таком липком, который не смыть под утренним душем. Мысли ворочались тяжело и были неясными, словно не до конца переводимыми на вербальный язык. Темное, мутное состояние кошмара, от которого нельзя проснуться и соответствующий этому состоянию жар накатывали на меня снова и снова, волнами. Но в то же время мои физические ощущения не позволяли мне убедить себя в том, что это сон. Чувства не были приглушенными, трудноразделимыми. Наоборот, каждое было бездумно ярким, обжигающим.

Даже ночной воздух, казалось, разрывал мои легкие, а вкус соли оседал на языке, смешанный с горечью.

— Открой глаза, моя девочка. Посмотри на меня. Разве не этого ты хотела?

Я словно улавливала ее слова каким-то другим органом чувств, не слухом. Ощущение было такое, словно звук проходит через неподходящее для него приспособление, непрерывно искажается, и я лишь усилием воли могу привести его к тому, что я привыкла слышать.

— Жадина, — снова попыталась сказать я, но голос не пришел. И тогда я открыла глаза. Она стояла у моей постели, не облаченная ни во что, кроме ран, которые оставила себе сама и которые оставил ее телу Аэций.

Я заплакала, не сумев справиться с отвращением перед изуродованной красотой моей сестры. Только тогда я поняла, как страшны были мои мысли, когда я в минуты смертного отчаяния звала ее и мечтала о том, чтобы моя сестра вернулась.

— Не плачь, моя милая, — прошептала она. — Ты не должна плакать. Я здесь не для того, чтобы причинять тебе боль. Я больше никому не причиню боли, ведь меня больше нет.

Кончики ее пальцев дернулись с быстротой, которая почти не оставила мне возможности увидеть движение. А ведь с такими ранами она, наверное, не могла бы пошевелить руками, будь она реальной.

Я подалась назад, резко, с ужасом и отвращением, обусловленными инстинктами, едва не упала с кровати.