Воображала

— Если вы немного помолчите, я смогу закончить свою мысль, — сказала я. — Дело в том, что мне не кажется, что боги мыслят так же, как мы. Мы считаем богохульством то, что было бы оскорбительно для нас. Нас, с нашим пониманием гордости, нашим стремлением нравиться, нашим представлением о том, что мерзко, а что — приятно. Однако, боги никогда не были частью этого мира, их вотчина — ничто и пустота, которые мы называем так, потому что не в силах их осмыслить. Поэтому не каждый грешник наказан, не каждый праведник награжден. Мы можем понять лишь общие направления их желаний, но никогда не узнаем, что движет их мыслями, и обладают ли они разумом вообще в нашем понимании этого слова.

Они молча смотрели на меня. Мне показалось, я сумела их увлечь, и это было очень приятное чувство. Я взяла кусок сыра и налила всем в стаканчики травяной чай. Уют ночи у моря никак не гармонировал с темной и инстинктивно жуткой темой, которую мы затронули.

Я запрокинула голову и посмотрела на низкое, южное небо испещренное звездами.

— Они не имеют ничего общего со всем, что мы знаем о мире. Они разные, но одно в них, совершенно точно, сходно. Все, что мы когда-либо знали, все вещи, явления, предметы и существа мира — не они. Впрочем, наверное, если они являются перед нами, они принимают облик, которые мы в силах осмыслить.

От мятного чая поднимался нежный полевой аромат, уютный и земной, находящийся на противоположном полюсе от предмета нашего разговора — космически холодного и необъяснимого.

— Октавия, а как вы думаете, наши боги разные? Как, ну, например Кассий и лангустин?

Я засмеялась, протянула руку и погладила Ретику по волосам.

— Не знаю, что и думать. Наверное, они принадлежат к одному виду. А может быть они и вовсе одно, части целого. Или наоборот, они совершенно разные, принадлежат к разным слоям мироздания.

Я помолчала, отпила чай, стараясь сформулировать мысль для Кассия и Ретики, таких маленьких, но разумных людей.

— Мне кажется, что нам не стоит думать об этом. По крайней мере, пока. Может быть однажды боги сочтут нас достойными этих знаний. Но задаваться страшными вопросами без единой возможности найти на них ответы, на мой взгляд, мазохизм.

Чай согревал меня, и я почувствовала, как отступает холод, вызванный моими собственными словами. У меня он ассоциировался с космосом, но на самом-то деле выходил далеко за его пределы.

Мы молча пили травяной чай и слушали, как волны приходят и уходят, забирая с собой ракушки и камни.

— Я не могу представить, — сказал Кассий. Я посмотрела вдаль, туда, где на горизонте начиналась лунная дорожка.

— Представь, что ты оказался в открытом море. Берега не видно ни с одной стороны. Море спокойно, и нигде нет кораблей. Только ты и нечто огромное, бесформенное, и для всех твоих органов чувств — бесконечное.

Кассий и Ретика снова молча смотрели на меня. Ретика сдувала пар, идущий от чашки как можно тише.

— А теперь представь, что ты можешь провести так тысячелетия. От скуки ты впадаешь в сон или безумие, ты забываешь о том, что что-то еще вообще может существовать на свете, кроме этого бесконечного моря. А потом мимо тебя проплывает кораблик. Маленький-маленький в этом бесконечном море. Там люди пьют, танцуют, стреляют друг в друга, влюбляются, смеются. А ты все это время просто плыл в море, понимаешь?

Кассий и Ретика молчали, и я, взяв ракушку, запустила ее в голодное море. Еще некоторое время мы ели и пили чай, никто не говорил ни слова, а усилившийся ветер гонял по пляжу песок.

— Что ж, — сказала я весело. — Наверное, пора собираться. Время позднее, да и ветер портит нашу еду.

Мы не спеша собрали все в корзину, и Кассий, ее хранитель, понес свою вечную ношу к отелю.

— Ты очень мужественно смотришься, Кассий, — засмеялась Ретика.

— Да помолчи ты!

Кассий и Ретика снова лениво перекидывались репликами, развлекая себя как всегда. Подростков легко впечатлить, но и впечатления эти кратковременные, как вспышки. Я стала задумчива и мрачна, Ретика и Кассий же быстро вернули себе прежнее настроение. Вот почему чудесно быть ребенком — ты необычайно гибок, а все эти разговоры и случайные раны, ими оставленные всплывут только годы спустя.

Кассий отказался ехать с Ретикой на лифте, и мы вошли в широкую, с трех сторон окруженную зеркалами кабину вдвоем. Ретика кинула быстрый взгляд на меня, а потом сказала:

— Страшненько вы описали.

Я видела, как она ковыряет пол носком кроссовка. Затем Ретика снова посмотрела на меня, и я увидела свое отражение в ее неземных глазах.

— Но спасибо, — сказала Ретика, почесала коленку прямо над пластырем с нарисованным на нем зеленым осьминогом.

— За что?

Двери лифта распахнулись, и Ретика мне не ответила.

— Спокойной ночи, милая, — сказала я. Ретика только кивнула. Когда ее общительность достигала низшей точки казалось, что слова из нее нельзя выманить ничем.