Вопль археоптерикса

– Не хватит, Петр Иваныч, топлива, – ответил Алексей. – Тонны три хотя бы надо, чтобы до советской границы дотянуть.

Все покосились на меня. Константин шею вытянул из-за плеча Алексея. Я промолчал, и никто больше ничего не сказал.

Вскоре полеты закрыли, приземлились все, можно сказать. Мы тоже встали лагерем. Дело привычное. Но на самом деле боялись сами себе признаться, что пора думать, куда идти. Я видел, как озирается Константин шальными глазами, Алексей тоже нет-нет да и скучающим взглядом прошаривал тылы. Прохор походил все на того же щенка, только восторженного. Он сел, оперся о колени, свесив схваченные в замок руки, а глазами лихорадочно прыгал с одного на другое, стараясь не упустить, рассмотреть все вокруг.

Минут через двадцать я заметил, что Юргена рядом нет, и немедленно гаркнул:

– Экипаж, куда Юргена подевали?

Весь военный состав, включая меня, проворонил, прохлопал ушами, только Проша оказался на высоте:

– Он с пивным коммивояжером болтать стал, с ним и ушел. По языку немецкому соскучился, надо понимать.

Ага, соскучился. Сбежал! Франция – не СССР, и даже не меловой период. Отсюда до Германии рукой подать. Сядет на поезд – тот добрый дядька ему и билет купит, плацкартный – недели не пройдет, как в Берлине окажется. Кого винить? Я сам виноват, ответственного не назначил. Стоп! А сколько ты таскать его за собой собрался? Ответственного не назначил… Да ведь давно он перестал быть для нас пленным, он просто с нами. Вот и ищешь его, как и всех, по привычке, по головам считаешь, все ли рядом, не случилось ли что, не надо ли бежать спасать. Черт бы побрал этот меловой! Выбрались оттуда, сбились в кучу, как овцы… вот мы, кто там побывал, а вокруг остальные – чужие. Не выбросили бы птеродактилей – и их бы сейчас в свои приняли.

Мы все так же сидели на поле, любовались машинами, что-то обсуждали в их странной форме, выискивали новые и новые значительные мелочи, и очень важные пустяки и словно все оттягивали момент, когда придется что-то делать с этим нашим великим сидением.

Подходили странно и непривычно одетые люди, что-то спрашивали. Но немец от нас сбежал, а англичане больше не появлялись. Мы улыбались и разводили руками. Проша больше не порывался признаться в знании английского, лишь устало мотал головой, и нас оставили вскоре в покое.

Часам к четырем по солнцу желудки подвело. Каждый уже по два раза спросил Петра Иваныча, не завалялся ли в загашниках сушеный птеродактиль. Стрелок только отмахивался. Потом ворчать начал:

– Вишь, проголодались, бездельники. Это вы на Украине не были ни в тридцать втором, ни в тридцать третьем. Эх!..

Что там тогда творилось, представление мы имели. Война ведь всю страну перемешала. Кто откуда ехал, шел, добирался ли до своих, с Украины ли, с маньчжурской границы, с Ямала. Если освобождалась минута, каждый рассказывал о себе. Как бывало, что пережилось. Я тоже – и про Ленинград, и про Страну басков, про все. Фронт, смерть рядом ходит, хоть про нее-то поминать нельзя. А расскажешь одному, другому, даже не друзьям, а так, знакомым, и вроде если что случится, то хоть немного от тебя останется. Кто-то запомнит частицу тебя. Не весь ты целиком костлявой достанешься, память о тебе походит еще по земле. Не имя твое, а ты сам, поскольку человек, душа, состоит из того, что мы пережили. А может, еще из чего. Душа, она такая. Никто ее еще не пощупал, в руках не подержал, но каждый про это слово что-то свое понимает.

Из мыслей этих грустных меня выдернуло ощущение, что кто-то сзади стоит, совсем близко. Так бывает, я давно заметил. Иногда, в трамвае, например, давка, люди ногами-руками чуть не переплетаются, и ничего. А иной раз подойдет, даже и не близко, и чувствуешь, как недовольство накатывает – что это ты здесь встал, парень, тебе места мало?

Вот и сейчас, кто-то стоял слишком близко, так, как только своим можно. Но свои-то, вот они все, на глазах, вокруг Галюченко, обсуждают, как еду доставать. Динозавров уже не наловишь, последних мюнхенцам сбросили.

Я обернулся. Не резко, чтобы в историю какую не влипнуть, но руку у кобуры держу. И рассмеялся. Юрген. Стоит, мнется. Вот ведь чудак, вернулся. Я уже внутренне согласился, что он ушел. Не надо решать – и гора с плеч. Еще подумал, что хоть один из нас скоро дома окажется, с женой, с детьми… если есть у него жена. Но все равно дома. Это нам еще непонятно, как добираться, как отчитываться, ему-то проще, они войну проиграли… капитулировали наверняка… начальства нет, пришел, да и все…

Я понял, что стою и смотрю на Юргена, он же смотрел на меня. Нет, зря не пошел он домой, зря. И такой взгляд у него – мороз по коже… С чего? Все хорошо ведь? Или новости плохие? Может, спросил того мужика, который с пивом, а тот рассказал, что Берлина нет совсем, разбомбили в щебенку? Я бы сам и летал, и бомбил бы с радостью, пока весь этот поганый город с землей не сровнял…

– Что у тебя? Плохое случилось? – спросил я, даже не пытаясь искать понятные слова.