Вопрос о технике в Китае. Эссе о космотехнике

Эта связь между technē и aretē разрушается в аристотелевской классификации знания из восьмой книги «Никомаховой этики». Во времена Платона, как утверждают некоторые филологи, не существовало систематического или всеобщего различия между epistēmē и technē: коль скоро technē не обязательно имеет ergon, в некоторых случаях epistēmē может считаться technē[177]. Напротив, в аристотелевской «Никомаховой этике» technē строго отличается от epistēmē, которая касается познания неизменного; она также отличается от phronesis, практической мудрости, по уже знакомой нам причине: technē имеет продукт, а praxis – нет. Аристотель утверждает это различие: «…творчество (poiēsis) и поступки (praxis) – это разные вещи <…> Поэтому они друг в друге не содержатся <…>»[178]. Technē, часто переводимое в этом контексте как «искусство», есть форма производства, в которой нечто совершается вопреки всем прочим возможностям, то есть вопреки случаю. Аристотель цитирует замечание Агафона о том, что «искусству случай мил, искусство – случаю»[179]. Здесь следует отметить, что независимо от того, рассматривается ли technē как процесс творчества или форма praxis’а, оно считается гарантией, средством достижения совершенства и добродетели, которые и обозначаются словом aretē. Но двести страниц комментария, которые Хайдеггер посвящает шестой книге «Никомаховой этики» в лекционном курсе 1924–1925 годов, опубликованном под названием «Софист Платона», нарушают эту четкую классификацию. Technē, утверждает он вслед за Платоном, не «производит» или «творит», а скорее «видит», «ухватывает суть» рассматриваемых либо грядущих вещей. Как говорит Хайдеггер,

тем, кто владеет technē, восхищаются, даже если ему не хватает практического умения тех, кто занимается ручным трудом, как раз потому, что он видит суть. Таким образом, он может потерпеть неудачу на практике, ибо практика касается частного, тогда как technē касается всеобщего. Несмотря на несовершенство в практическом отношении, владеющего technē продолжают уважать больше и считать мудрее: в силу его привилегированного способа смотреть раскрывающе[180].

Далее, Хайдеггер отмечает, что в тех самых отрывках из шестой книги мудрость (sophia) обозначается как совершенство (aretē) искусства (technē)[181] и что философия есть не что иное, как стремление к этому совершенству. Здесь аристотелевская классификация не соблюдается строго – вместо этого Хайдеггер возвращается к technē Платона. Хайдеггер смешивает здесь Платона и Аристотеля, но лишь для того, чтобы указать, что, независимо от того, рассматривается ли technē как процесс творчества или форма praxis’а, оно считается гарантией, средством достижения совершенства и добродетели, обозначаемых словом aretē.

Теперь, вслед за этим кратким наброском концепта technē у Платона и Аристотеля, мы должны перейти к хайдеггеровскому прочтению их метафизики в качестве упадка (Abfall) и падения (Absturz)[182]. Если ранние греческие мыслители, такие как Парменид, Гераклит и Анаксимандр, суть те, кого Хайдеггер называет изначальными (anfänglicher), в том смысле, что они мыслят начало, а не присутствие, и если для них не существует четкого различия бытия и сущего, то у Платона и Аристотеля Хайдеггер обнаруживает переход от дометафизики к собственно метафизике, переход, сформировавший историю метафизики как историю онтотеологии. Именно эта метафизика, начатая Платоном и Аристотелем и завершенная Гегелем и Ницше[183], в конце концов приводит к Gestell как сущности современной техники. Американский исследователь Хайдеггера Майкл Циммерман называет эту метафизику «продукционистской»[184], потому что она с самого начала связана с производством или техническим, заканчиваясь «махинацией» (Machenschaft) и поставом. Онтотеология несет в себе два вопроса. Во-первых, что есть сущее как таковое (онтология)? Во-вторых, что есть высшее сущее (теология)? Такое онтотеологическое начало положено платоновской идеей блага (hē tou agathou idea), поскольку она «делает умопостигаемое умопостигаемым» и дает «истину/раскрытие тому, что известно, наделяя познающего способностью познавать»[185]. Она означает определение сущности (ousia) через подчинение многого единому, идее; и в этом смысле «идея» также есть «благо», ведь она является причиной всего, что Аристотель называет theion, божественным[186]: