Вор

И меня ценили. Ко мне охотно шли. Я даже считал себя неплохим лекарем вплоть до того дня, пока в деревню не пришел мор. Моя дорогая Дара, прошедшая со мной огонь и воду, верная, любящая и преданная до последнего вздоха — я только себя винил в том, что принес в наш дом смертельную заразу. Тебя не стало одной из первых, родная. Следом ушел наш сын Дорр. Красавица Марика. Ларин. Малиш… И вот я остался один. Уставший, обессилевший, отчаявшийся вдовец и отец мертвых детей, который всей своей силой и всеми имеющимися знаниями не сумел спасти тех, кто был ему дорог.

Я проклял себя сам. Там же. Стоя у могил самых важных для меня людей, чьи души не сумел уберечь от внимания собирателей. Что-то во мне в тот день угасло. Надломилось. Погибло. Исчезла надежда, которую я нес каждому своему больному. Желание бороться, о котором я так часто им говорил.

И вот теперь я сдался. Опустил руки. Бросил все, чем когда-то жил, и превратился в бесцельно слоняющегося по Архаду бродягу, который всеми силами искал, звал и мысленно умолял собирателей забрать из этого мира мою несчастную душу.

Я думал, что только со мной жизнь обошлась несправедливо. Искренне верил, что нет большей боли, чем та, которую довелось испытать когда-то мне. И только оказавшись в Гоаре, досыта насмотревшись на таких же, если не больше, отчаявшихся людей, я со стыдом осознал, что даже сейчас, оказавшись на самом дне, эти люди, несмотря ни на что, продолжают бороться. С нищетой, с болезнями, с чужим равнодушием. Бороться если не ради себя, то хотя бы ради детей. Каждый день. Каждую ночь. За то, чтобы хоть у кого-то из них было достойное будущее.

Конечно, большинство выбирали для этого самые легкие пути — через кражу, чтобы быстро заполучить то, чем небо обделило его при рождении. Через насилие, в надежде, что оно поможет ощутить себя важнее и выше, чем он есть. Через боль, кровь, свое или чужое унижение и даже через смерть… Но, как бы лично я к этому ни относился, это все равно была борьба. Долгая, каждодневная, нелегкая борьба с собственной совестью и обстоятельствами. Нередко жестокая и кровавая, порой даже бесполезная. Но именно борьба — полная тягот и лишений жизнь, от которой я когда-то малодушно отказался.

К тому времени сил на борьбу с чем-то, кроме собственной немощи, у меня уже не осталось. Но, устыдившись своей трусости, я подумал, что мог бы помочь тем, кто так же слаб, но кому еще не все равно. Тем, кто еще способен, желает, стремится заполучить для себя что-то лучшее. И я делал это. Черпая в чужой вере и жажде жизни толику сил для того, чтобы рано утром в очередной раз открыть глаза, заставить себя встать и пойти делать то, на что я еще способен.

Наверное, кому-то покажутся смешными рассуждения о силе того, кто годами добровольно загонял себя под камень. Но в новой для себя жизни я совершил несколько поразительных открытий. И с удивлением обнаружил, что жизнь настолько непредсказуема и многогранна, что даже в самые черные ее дни, в самые тяжкие периоды и в самых темных ее уголках всегда есть место для света и тепла, дружбы и любви, а также для сочувствия и внезапно протянутой руки помощи от тех, от кого ты этого совсем не ждал.

Есть все же нечто сокровенное, когда ты видишь, как неисправимый вор, поддавшись порыву, вкладывает золотой в ладошку безутешной матери, только что похоронившей единственного сына. В том, как отводит руку убийца, когда обреченного отца с криком загораживает напуганный до полусмерти ребенок. И в том, как на крохотную долю мгновения даже в самой очерствевшей, окаменевшей и, казалось бы, уже навсегда потерянной для света душе возникает крохотное, жалкое, но порой так много значащее колебание…

Именно поэтому я решил, что все-таки буду жить и постараюсь заронить в чужие души ту самую искру, которая однажды поможет им опомниться. Малолетнему воришке, которого я когда-то кормил. Жестокому отцу, чью жену я когда-то вылечил. Крикливой матери, не гнушающейся отходить палкой маленького сына — люди, увы, жестоки. А их жизнь бывает и того хуже. Но если в ней появится хоть один светлый проблеск, я бы посчитал свою задачу выполненной.

Неизлечимая болезнь, первые признаки которой я заметил еще в прошлый сезон дождей, лишь укрепила меня в этом мнении. Цепляться за жизнь смысла не было. Но все же я постарался прожить ее так, чтобы было не стыдно посмотреть в глаза собирателю душ. И чтобы я мог со спокойной совестью сказать, что сделал перед смертью все, что хотел.

Кто бы, правда, мог предположить, что смерть подкрадется ко мне не в холодной постели, а в самой обычной подворотне. И привлечет ее не звук надсадного кашля, а манящий отблеск тяжелой монеты. Я не ждал нападения. По крайней мере, не здесь и не так. И тем более не ждал, что в момент умирания за моей душой придет редкий в наших краях, страшный с виду и до крайности необычный зверь — совсем еще молодой нурр с человеческими глазами.

Я вижу тебя, мальчик с труднопроизносимым именем, чья душа оказалась заперта в чужом теле.