Вор

Умри девочка — Зинка закрутилась бы подобно листу, потерявшему свое место на ветке. Тогда Петр Горбидоныч остался бы в полной мере на бобах. И вот, преобразись, Чикилев пошел на подвиг, хотя и тут великодушие свое объяснял губительной своею склонностью к пухленьким. — Случайно забежал в те дни к Манюкину Фирсов. Повесть его, почти готовая, взяла курс на Марью Федоровну Доломанову, и сочинитель мало интересовался теперь судьбами ковчежных людей. Он вошел потому без предосторожностей, не стучал, не заискивал перед дверью, а просто дернул ее смаху на себя и вошел. Странная пискучая музыка поразила его слух: было похоже и на минусову флейту, только похуже, пописклявее. (Кроме того, Минус уже не значился в жильцах этого света: его свезли в начале лета, и комнату его сдали нэпману, который ходил под кличкой гуталинового короля.) Дверь в зинкину комнату была раскрыта: Зинка побежала за лекарствами в аптеку.

Тихонечко, зачем-то облизывая губы, Фирсов просунул голову в комнату и поприслушался, — звук шел именно отсюда. Разметавшись худенькими ручонками, жалконькая, как раздавленный цветок, лежала на митькиной кровати Клавдя. Лампа была заставлена книгой, и лицо больной оставалось в тени. А перед ней, весь освещенный, неистовствовал в каком-то диком упоении преддомком Чикилев. Он играл на гребенке перед Клавдей и приплясывал при этом, весь уйдя в один порыв — развлечь больную. Музыкальным слухом Петр Горбидоныч не отличался, и никто не слыхал, чтобы даже в минуту благорасположения посвистал он под нос себе какую-нибудь песенку. В музыке его слышались все звери, кроме человека: пищала мышь, рычал тигр и гоготал верблюд. Фирсову видна была одна его надутая и как бы танцующая щека да еще затылок с мелкими забавными хвостиками.

Вдруг Петр Горбидоныч прервал невозможную свою музыку:

— Детишечка моя, — прочувственно заговорил он, не примечая соглядатаи в клетчатом демисезоне, который взирал на это, как на откровение, — хочешь, перекувырнусь? — Но тут он по улыбающемуся клавдину лицу догадался о чужом присутствии. Целая буря чувств проскочила в его сощуренных глазах, и снова все замерло, одеревенилось.

— Я, Петр Горбидоныч, извиниться зашел… — в смущении пролепетал Фирсов, потому что хоть и профессиональное, но сидело же сердце под клетчатым демисезоном. — Помните в тот раз, на именинах…

— Вы нам портите удовольствие! — скоропалительно отчеканил Чикилев, вытирая рукавом пот со лба и озираясь, точно его поймали на самом нехорошем: он заведомо стыдился великой человечности своего шутовского танца. Устав от житейских неприятностей, побитый по служебной линии, он сопричислился наконец, к страдающим. Болезненные следствия эти имели причиной следующую, разразившуюся над ним грозу.

На перевыборах домкома, случившихся накануне, Петра Горбидоныча провалили самым безжалостным образом. При полном стечении ковчежных жильцов на Чикилева напал с канализационного фланга гражданин из полуподвального этажа. Канализация находилась в отменном порядке, и не в ней было все дело. Оппоненту Чикилева просто осточертел полуподвальный этаж, как когда-то и Чикилеву, пребывавшему в свое время в таком же квартирном ничтожестве. На все ползучие штучки и шуточки противника своего Петр Горбидоныч отвечал сдержанно и даже благородно удалился с собрания, когда тот назвал его заграничным словом марабу. Вопрос о преддомкоме был поставлен на обсуждение бессловесных старушек, так как взрослые имели дела поважнее или же отдавались заслуженному отдохновению. Тем временем противник из подвала сочинил сверкающую словесными алмазами резолюцию, в которой Чикилев был безоговорочно забракован, а на его место поставлен он сам. Отныне этот новый деятель общественности подписывал свое имя на квартирных, помоечных и иных ведомостях.

Огорчаться тому не было причин: чаще стал выпадать часок подремать с анекдотной книжицей. Однако Чикилев так и не успел насладиться отстранением от совжизни. Произошла катастрофа с одним из обитателей квартиры, столь значительная, что даже отсрочила чикилевскую женитьбу… Свадьба все-таки произошла. Было серенько на ней и как-то прискорбно. Среди гостей присутствовал и гуталиновый король, и Таня, подружившаяся с Зинкой после митькина бегства: сроднила их не одинаковая любовь к Митьке, а скорее некоторая общность их душевных бед. Таня была весела, она помолодела той молодостью, которую женщине в ее возрасте дает полнота; обручение с Заварихиным разогнало все ее ночные тревоги. Будущий танин муж пришел к самому концу пиршества, сильный, осторожный, чисто вымытый, непобедимо гибкий; ни в чем нельзя было поставить ему упрека, и за это именно не понравился он Зинке.