Вор

— Может, воды ему дать? — устрашенно поднялась Доломанова.

— Нет… я ему только губы мочу, тряпочкой, — спокойно отвечала Зинка, уходя за ширму. — Одеяло на пол скинул! — сообщила она, присаживаясь к столу.

Вдруг Митька закричал, и женщины привстали, но крик прекратился.

— Кричит! — взволнованно сказала Доломанова.

— Мерестит ему… всякую ночь так.

— Ты что кроишь-то? — спросила Доломанова минутку спустя.

— А платьице девочке.

— Больно коротко отрезала-то.

— А я с оборкой хочу…

Перерывы в разговоре порой достигали получаса. Стукал маятник, и лязгали ножницы. Ночь текла медленно.

— Зачем ты пришла, Мария Федоровна?

— Ревнуешь, что ли?

— Я только к той могу ревновать, которая мне самой нравится.

— А я, значит, скверная?

— Рожа занятная у тебя… — не сдержалась Зинка — …а сама ты плохая!

— Это оттого, что много про Митьку знаю, хоть и не жила с ним.

— Если б знала — любила б.

— Когда ты узнаешь, сама перестанешь любить. Ты не думай, что отбивать у тебя пришла: оставь себе, хламного! — Серебряная ложечка резвилась, как ожившая, в худых ее пальцах. — Глупая, ведь у него сердце железное. Прислушайся: звенит. Ты, Зина, чугунное сердце хочешь разбудить!

— У него хоть чугунное, да сердце, а у тебя ведь никакого нет! Тебя пустота сосет, томит, жалится: ни минутки спокоя не имеешь. Вечно будешь в жажде и не насытишься никогда. Зачем лежачего хулишь? Оставь, пройди мимо. Хламной! — Зинка, перетянувшись через стол, стиснула руку Доломановой: — В ту, единственную нашу ночь он ведь ничего не умел. Можешь ты понять это?

— Железо всегда гордое: колесо в машине до самого конца вертится, а потом выскочит и разлетится. Гордыню, Зина, нужно постигать гордыней же. Ты в нем задавленного щеночка чтишь, а он просто вор, Митька. Его подвиги никакими слезами не обмоешь. Вон, как в газетах его честят! Его скрутить надо, бросить оземь…

— Чего ж тебе, ведь и так уж лежит! — оскорбленно усмехалась Зинка. — Ребятишки, и то лежачих-то не колотят!

Текла ночь, бился Митька, за дверью неугомонно бодрствовал Чикилев. Зинка, выйдя на кухню согреть чайник, застала его прикрепляющим на стенку новое распоряжение домкома.

— Ну, как? — спросил он, бросая все и забегая со стороны.

— Мучится, жар его томит.

— Может, портвейнцу ему, а? — лепетал тот, предупредительно открывая водопроводный кран. — Портвейнец для страждущего, характерно, очень полезно. Я вот в позапрошлом году…

— Заверни кран, Петр Горбидоныч, — равнодушно молвила Зинка.

— Не настаиваю, а только из уважения. Я и поклясться могу… хотя, заметьте, я вообще против присяги! Ведь я только напускаю на себя сердитость, чтоб люди не слопали, а ведь я тихий, смирный… Я тоже думаю, что он и крадет-то неспроста: тут какой-нибудь секретец в натуральную величину…

— Очень мне непонятно, про что вы объясняете…

— Мучусь очень. Один я нонче… даже повоевать не с кем. Старенький становлюсь, а все имею тяготение! Я не демон, конечно, даже и не похож, к сожалению… волосы седоватые у меня, да и тех немного осталось. А любовь-то одна-с! Только и разница, что тот летающий, а я нелетающий…

Он удерживал ее всячески, но она уже прошла мимо. Однако, открыв дверь, Зинка тотчас прикрыла ее: среди продолжительного всхлипыванья Доломанова звала Митьку, неоднократно и с нежностью, недоступной для Зинки. Минуту спустя она снова приоткрыла дверь и снова из великодушия не переступила порога.

— Все пройдет, Зинаида Петровна, заверяю вас… — вертелся Чикилев, жалкий, в одной жилетке. — Все это уже случалось, много раз бывало на земле… а мы все играем, будто в новинку. Сон, сон чистейший и море грусти! Я же вечный, прочный, неизменяемый… мне и френчик, и поддевка, и пиджак, и сюртук — все будет к лицу! Я неизменяемый, повторяю, как сам господь бог… которого, конечно, нет на свете, а только выдумка буржуазных мечтателей. Жизнь наша: мы в фундамент заложены. Буяньте, стоя на нас: земля выдержит человецкий вес. Неизменяем я, потому что вывернусь наизнанку — и вот опять новехонек, и опять не совестно мне… Грешите. Чикилев все простит и даже сам оправдание вам сыщет!..

Уйдя на кухню, Зинка покорно слушала чикилевские планы нападения и овладения жизнью. Чайник давно вскипел. Вдруг она вскочила и выбежала в коридор. Доломановской шубки уже не было. Гостья ушла, не простившись. Митька лежал попрежнему, беспамятно подъемля к потолку неживые яблоки глаз. Кризис миновал

XVIII

Началось выздоровление, а по улицам заметало снегом. Зинка погрустнела, предчувствуя последнюю потерю. Необыкновенная смирность наступила и в Митьке. Он уже мог ходить и все присматривался к вещам и людям с непонятным удивлением. Часто играл он с Клавдей и только с нею разговаривал: о чем — Зинка не уловила ни разу. Они таинственно замолкали, когда третий являлся в комнате. Большей частью строили они мост из кубиков, а под ним пропускали жестяной, линялый пароходик, стародавнюю игрушку, подарок Чикилева, когда он был «ее папой».