Вор

— Видишь, — почесал он за ухом, в одну минуту голос его был, как у мальчика. — Я еще никогда… не был в таких… обстоятельствах. Ты мне объясни, если я что-нибудь не так… — Она кротко улыбалась ему, а он взволнованно продолжал: — В деревне у нас бабка Мавра была, пастушиха, пастушат греху обучала. Заманит в баню и тешится с безусым, с безволосым. Вот и меня пряниками все потчевала, а потом гляжу… прет ко мне баба нагишом.

— А ты? — с опущенной головой ждала Таня.

— …вдарил ее по голому брюху палкой и убежал. — Он похохотал жестоко и зычно, и Таня видела уже не мальчика, а рослого понятливого парня, у которого вор пытался скрасть самое драгоценное. — Выскочил я на огород, а внутри все так и ликует! Сяду, поем-поем пряников, попляшу… и опять ем. Постой, к чему я это? Вот смеюсь, а на душе кошки. Я и тебя-то не навещал оттого, что заботы одолели. Денег у меня нехватка. Рука размаху просит, а стены-то, вишь, тесные какие! Товарец один даром отдают, темный товарец… а взять надо. Со светлым-то далеко не укатишь ноне…

— И много тебе надо? — внимательно подалась Таня. Она еще не предлагала, боясь обидеть, а он уже оторопел: ему и не мерещился столь легкий выход из затруднения. Таня была сильнее его в этот раз, и это сразу повлекло его к ней.

Он снова заметался, воодушевляясь новыми планами, и тут только испытал веселую радость от прихода невесты.

— А ты хорошо сделала, что пришла! — взволнованно пробормотал он и, прежде чем она успела остановить его, умчался за лимоном, второпях опрокидывая табуретку и забывая закрыть дверь.

Оставшись одна, Таня стала ходить по комнате. Небогатый николкин обиход был весь налицо: кухонный стол, табуретка, венский стул подмосковной выделки. Она присела на жесткую койку и заглянула под нее: сундучок со старинным замком, одеревеневшие от времени сапоги. Все тут было откровенно, и Тане казалось, что она уже знает всю николкину подноготную. Ей стало холодно при мысли, что у Николки великая будущность: самое себя она считала оконченной.

Вдруг непривычные звуки просочились к ней из-за открытой двери. Она привстала, но звук не повторился. Она подошла к двери, и звук возник снова, как бы дразня. Тогда она вышла в темный, вонючий (— и что-то прилипало к подошвам —) коридор и тут догадалась. Кто-то плакал невдалеке тихонько и лениво, ибо первоначальное отчаяние было уже целиком израсходовано. Таня сделала четыре шага по неровному, изношенному полу и остановилась у чужой двери. Какая-то длинная, плоская вещь у дощатой, изнутри оклеенной обоями стены стала медленно падать на Таню, задетая ее ногой. Во тьме она подхватила ее и, с бьющимся сердцем (— точно хитрую крышку капкана —), держала на весу в руках. Заколдованная тишиной коридора, Таня воровски, подслушивала разговор за стеной.

— Дура, теперь ты чистая, слободная, — низким бесстрастным голосом увещевала кого-то женщина. — Можешь хоть в гости пойти али спать целый день. Ну, кому любо слушать писки твоего ребенка, альбо стон твоей любви?

— …умерла, как розочка лежала! — всхлипывал другой женский голос. — На спинку легла и померла…

Тогда внимание танино перекинулось на вещь, которую она держала в руках. Таня едва не вскрикнула, когда догадалась об истинном названии вещи. Ведь там, за стеной, лежала мертвая девочка! Ничтожное происшествие отметилось в ней, как грозное предзнаменование. Равнодушные голоса женщин породили в ней странные, пугающие образы, которые множественно плодились и вытесняли живую танину силу. — Кинув крышку (— потому что та вцепилась в руки дешевым позументом и не хотела отставать), Таня бежала назад, к свету, к жизни, к Николке в комнату. Заварихин застал ее сидящей на койке, но заметил ее глаза, полные испуга и жалобы, не прежде, чем отрезал от лимона два скупых ломтя.

— Боюсь, Николушка, — сдавленно шептала она, вся в слезах, когда он присел к ней и гладил ее дрожащие руки. — Всего в жизни боюсь. Вот, я в цирке не робею: там, я знаю, ошибусь — умру. А ведь в жизни гаже бывает, чем только смерть.

Он неловко обнимал ее боязливыми растопыренными пальцами, ненавидя за непонятные, постыдные ее слезы.

— Все мираж… Ведь ты со мною! — Он положил ей на колено сжатый до синевы страшный свой кулак. — Видишь? Сам-то я смирный, а он у меня, действительно… хаповат. Перевешивает он меня в жизни и ведет вперед. — Скулы его свирепо выдались вперед: обидчик не расчелся бы с ним во всю жизнь. — Я сильный, и все во мне сильное. Иду, вижу — дерево стоит. И думается: ухвачусь за дерево зубами и выдерну с корнем… Ничего со мной не бойся в жизни!