Вор

— Не хочу квасу, — сказал Митька и все глядел, как покачивался кончик незабываемого ремешка. — Ты говоришь, что пятьдесят накопилось у тебя? — И, взяв за болтающийся ремешок, хозяин попридержал душевный санькин пляс.

— Пятьдесят… — суеверно прошептал Санька.

Митька накручивал ремешок на палец, притягивая Саньку все ближе. Что-то препятствовало ему поднять на Саньку прищуренные глаза. Вдруг он взглянул, сразу решаясь на многое.

— Ты дай мне тридцать… даже все сорок дай! — твердо выговорил он, не ошибаясь в словах и не отпуская ремешка. — Мне непременно нужно сорок. Я могу достать, сколько хочу, но мне нужны честные, потные… черные деньги. — Он умолк и разом спустил с пальца роковой ремешок.

— Тебе счас нужно?.. — с боязливой надеждой прошептал Санька. Бутылку он держал боком, и более половины ее вылилось на пол. — Они у Ксеньки спрятаны… Ты погоди тут! — сообщническим топотом бросил он и воровски подмигнул, но Митька не смутился. Тогда он юркнул за дверь, тяжко и величественно вставшую на прежнее место.

Беспорядочно текли минуты, и вдруг Митька понял, что прошло достаточно времени. Обернувшись к двери, он строго посмотрел на нее, и тотчас за нею раздался торопливый шорох. Непостижимая пелена самозабвенья обволокла митькин разум; быстро, будто подтолкнутый, он опустился на колени и заглянул в замочную скважину. Ключа в ней не было, и он увидал кусок стены, оклеенной газетами. Тогда что-то темное стало застилать ему поле зрения: подглядывающий санькин глаз. Оба с минуту не отрывались от скважины, наблюдая хитрый, зрячий, бессловесный мрак. Вдруг Митька конвульсивно откинулся назад, как будто ударенный волной воздуха в грудь: скважинка снова белела простеньким пятнышком в мохнатом войлоке двери. Он вскочил, едва кирпич пополз вверх: дверь медленно раскрывалась.

— …вот! — ликующим шопотом крикнул Санька и показал крохотный пакетик, обшитый в тряпочку. — Достал, достал… — беснуясь, твердил он, как будто эти деньги он только что украл. Он снова стал весел, гол и великодушен, как во фронтовые годы. — Сейчас распорем ножичком! — пелось у нею. — Я и стамесочку захватил… — И с треском он провел блестящим лезвием по шву заветного пакетика. — Э, вылезай… нечего тебе прятаться!

— Деньги-то не разрежь, — заразясь непонятным его волнением, повторял Митька, а Санька уже выдирал их из тряпочки, обернутые в чистую писчую бумагу.

— …бери, хозяин! Разве Санька обижал тебя хоть раз? Бери… — Он кивал на дверь, за которой осталась его жена. — Я ей все рассказал счас… как мы с тобой вместе страдали! Она плачет… все бабы — дуры. Ты бери, бери вместе с тряпочкой…

Опрятненькие, заботливо отсортированные деньги Митька сунул в карман, не поблагодарив, чтобы не обидеть дружбы. Поглощенный некоторыми, одному ему важными мыслями, он вышел во двор. Он обернулся лишь на повторный окрик.

У ворот стоял Санька.

— Хозяин! — превесело кричал он, держа в руках бутылку хваленого кваса. — На дорожку… выпей кваску, хозяин! — и он показывал стакан, в котором обольстительно кипел и пенился напиток, но Митька только рукой махнул и скрылся за углом.

XVII

Солнце обливало исступленным жаром горбатый камень пустынной улочки, куда забрел Митька. Не было на ней ни души, а в небе ни облачка. Грудь сбивалась с дыханья. Слепительно пылало безумно голубое пространство над головой. И оттого еще безраздельней овладевала Митькой сумбурная непонятица. Ему вдруг показалось, что сзади к нему подбирается со стаканом Санька, и он так раздраженно оглянулся, что свирепо заныл в шее какой-то свернутый мускул.

Тут же забыв про это, Митька оцепенело глядел на свою короткую, полдневную тень. Камешек, лежавший в ней, стал ярко-лиловым: таков был зной. Всякая мелкая подробность улицы приковывала митькино внимание, не отпускала, впитывала в себя живую митькину силу. Лицо его страдальчески скривилось:

«Убить, — неожиданна пошевельнулись его губы, — убить нельзя, но… можно? Перед убитым нет вины: вина перед живым, глядящим в лицо. Лишь самая смерть убивает. Это даже не нарушение жизни, а лишь уничтожение вины перед ним. Нет высокого закона, останавливающего руку… но есть?» — Вдруг он вспомнил Аггея: «Мертвого не жалко, а противно. Мне и живых-то противно теперь…» — Он весь обливался потом, а одежда гнусно прилипала к телу. Тогда в непереносимой тишине прорезался звук, и Митька поднял голову.

В желтой глубине улицы, пыля и покачиваясь, выступала процессия. Что-то красное придавало ей торжественную значительность. Через минуту стало ясно, почему для шествия выбрано такое неурочное время: на катафалке лежал красный гроб. Когда процессия приблизилась, штатские люди приложили к губам слепительные инструменты, и вот несогласные, размякшие от солнца звуки покатились из труб. Одновременно от домов стали отслаиваться бабы и ребята, любители уличных происшествий.