Ворчливая моя совесть

— В Тобольск, значит? Гм… В Тобольск? — вертел Павел Викторович фотографию. — И тоже, видно, по важному делу? — Вышел из-за стола, стал в одних носках расхаживать по кабинету. — А ты что, Юрий Витальевич, агент по снабжению? Нет? А кто же? Бу-ро-вик?! А я смотрю — что же это за снабженец такой хилый, даже придурковатый, в керосиновую лавку за картошкой явился. А ты, оказывается, буровик!.. Но возникает такой вопрос, — расхаживая по кабинету, размышлял вслух Павел Викторович, — что же ты за буровик такой, если начальник экспедиции с работы тебя сдернул? Никчемный ты, видно, буровик, Юрий Витальевич, а? Или начальник твой сдурел. Слушай, а может, ты ему насолил чем или мешал ему чем-то? — Павел Викторович взглянул, улыбаясь, на повесившего голову, вконец растерянного Фомичева, пожалел его, вероятно. — А что в Тобольск едешь, это хорошо! Там ведь… Такая стройка! Ты погляди — ахнешь. Ахнешь, говорю. Да и город… Интересный, между прочим, город. Родина Менделеева, Ершова! Это который «Конька-горбунка» сочинил. Читал?

— В детстве, — сквозь зубы признался Фомичев. Знал бы Павел Викторович, кто еще в Тобольске родился, так вовсе бы…

Внезапно все разом зазвонили телефоны, включились селекторы…

— Павел Викторович!..

— Павел Викторович!..

Неудачное начало командировки здорово вышибло Фомичева из колеи. Хорошо, что у него уже был выработанный план дня. Хоть и с грузом на душе, но жизнь — согласно плану — нужно было продолжать. Раздумывая над случившимся, кусая губы, он брел по городу и вдруг почувствовал, что к нему возвращаются, как бы всплывают из-под спуда заглохшие чуть знания и инстинкты горожанина. Он не стал, например, махать рукой троллейбусу, прося остановиться и подобрать его посреди проспекта, как сделал это утром, после посещения роддома. Хмурясь, вздыхая, Фомичев посетил несколько магазинов. Купил вина, хлеба, несколько банок консервов, несколько позавчерашних газет — на подстилку и на растопку. (Маленькая накладочка здесь все же произошла. Он упорно совал деньги сделавшей квадратные глаза продавщице, никак не мог взять в толк, что надо пробивать в кассе.) Сделав покупки, долго охотился за такси. В одном рядом с шофером сидел мальчик лет пяти-шести, одна щека вдвое толще другой, леденец за ней. И, разумеется, пялит восхищенный взгляд на мимо промчавшийся троллейбус. Папино такси уже пройденный этап!

— Шеф! — неожиданно выскочило городское, московское словцо. — На Андреевское озеро не подбросишь?

Водитель, плотный, с крупным блестящим носом, одна щека вдвое толще — тоже леденцом развлекался, — даже не посмотрел, отрицательно качнул головой.

— Твой пацан? — применил военную хитрость Фомичев. — Что ж ты его здесь, в дыму, коптишь? На природу бы его, раз есть такая возможность, вывез, на воздух. Там ведь, на Андреевском, сам понимаешь…

— А обратно — порожняком, да? — шофер посмотрел на сына, поправил ему воротничок курточки. — Обратную дорогу оплатишь — повезу. Деньги вперед. Туда — пять, обратно — пять.

Помчались. Теперь мальчик смотрел не на троллейбусы, не на «МАЗы» и «КрАЗы», встречные и попутные, не на улицы, улицы, улицы, не на дома пригорода, не на густые перелески, а исключительно на Фомичева. Глаз с него не сводил. Перекатывал за щекой каменной твердости, нетающий леденец и изучал странного пришельца. А Фомичев на него уставился. Тоже объект, достойный изучения. Дети — они… Свидание с женой Бронникова припомнилось. Лицо ее перед ним встало. Как она прокричала это: «Любой ценой!» С нее станется… Шустрая. А как бы он, Фомичев, в этой ситуации поступил? Если бы стоял перед выбором? Ему, Фомичеву, жить или его новорожденному сыну? М-да-а-а… Задача. Что же более правильно, более логично, более честно? Остаться жить самому, уже сложившемуся человеку, дающему некоторый прок, более или менее образованному, или дать жизнь ребенку, польза от которого для общества весьма относительна? Ну, подрастет ребенок лет до пяти-шести, как вот этот, лупящий на него ясные глазки малец, станет в конце концов взрослым; может быть, даже крупным ученым в перспективе сделается, чуть ли не Менделеевым, но… Нет, видно, сравнивать тут, взвешивать, рассчитывать нельзя. Даже как-то не по-людски, гадко. Разве Алена великого Менделеева в будущем ребенке своем ценит? Нет, тут другое… Тут много… И Фомичев даже головой покачал, представив себе всю бездну переживаний, любви, страстей, надежд и разочарований, выношенных мыслей, неосознанных влечений, двигающих каждым человеком… «Вот почему, например, именно меня Бронников за картошкой послал? Почему не Заикина или Гогуа? Он что — считал, что только я справлюсь? Кто его, Бронникова, поймет… Одно ясно: чтоб весной картошку достать, мало быть буровиком, надо быть еще и турбобуром».