Воришка Мартин

Отвороты зюйдвестки прикрывали уши, и он не слышал, как странно звучит голос. Мысли продолжали вертеться вокруг работы кишечника. Перед глазами замелькали картинки: хром, фаянс и прочее. Вот он положил зубную щетку и смотрится в зеркало. Процесс еды необыкновенно важен, оттого и превращается в церемонию. Фашисты используют его для наказания, религия сделала обрядом, а для людоедов это и ритуал, и лекарство, и способ напрямую утвердить свою победу. Убил и съел. Впрочем, съесть можно и не так вульгарно. Можно пустить в ход и половой член, и кулаки, и голос — и даже подкованные ботинки. Покупать и продавать, плодиться и размножаться, наставлять рога — и всем этим поглощать, поглощать…

Кстати, о рогах. Он отвернулся от зеркала, затянул пояс халата и открыл дверь ванной. Навстречу двигался Альфред, как будто само слово «рога» заставило его материализоваться. Совсем другой Альфред — бледный, потный, дрожащий, он почти бежал. Занесенный кулак удалось перехватить. Он вывернул Альфреду руку, да так, что тот зашипел от боли.

— Привет, Альфред! — Он усмехнулся, вспомнив о всеобщем законе поедания.

— Паршивая свинья!

— А ты не суй нос куда не просят, коротышка.

— Кто там у тебя? Говори!

— Тихо, тихо, успокойся, зачем шуметь?

— Не притворяйся, что там кто-то другой! Мерзавец! Боже мой…

Они стояли у закрытой двери. По щекам крошки Альфреда текли слезы. Он потянулся к дверной ручке.

— Крис, скажи, кто она. Я должен знать, ради Бога!

— Не переигрывай!

— А ты не делай вид, что там не Сибилла! Подонок, грязный вор!

— Хочешь взглянуть?

Икнув, Альфред попытался выдернуть руку.

— Значит… не она? Кто-то другой? Ты не врешь, Крис, честно?

— Чего не сделаешь ради старого друга. Гляди.

Дверь открывается. Сибилла, слабо вскрикнув, натягивает простыню до ушей, словно в постельной сцене из фарса… а впрочем, так оно и есть.

— Честное слово, Альфред, дружище, можно подумать, ты на ней уже женат…

Но процесс поедания как-то связан с китайской шкатулкой. Что еще за шкатулка? Гроб? Или несколько коробочек из слоновой кости, вложенных друг в друга? Так или иначе, китайская шкатулка что-то тут значила…

Он лежал, словно изваяние, раскрыв рот и удивленно таращась в небо. Отчаянная борьба и слюнявые всхлипы жалкого человечка все еще вызывали ответную реакцию набравшегося сил тела, зажатого в каменной щели.

Прочистив горло, он произнес:

— Где я, черт возьми, где я нахожусь? И где я был?

Он с трудом перевернулся и прижался щекой к спасательному поясу.

— Не могу уснуть.

Тем не менее сон необходим. Его недостаток сводит с ума. Он заговорил вслух, и спасательный пояс вздрогнул под челюстью.

— Значит, я спал и видел сон про Альфреда и Сибиллу. Надо опять заснуть.

Он умолк и задумался о сне, но мысли все время ускользали.

Надо думать о женщинах — или о еде. Подумай, как поедал женщин и мужчин, как с хрустом проглотил Альфреда, и ту девушку, и того паренька, продукт тупого и неудачного эксперимента. Лежи бревном и думай о прогрызенном до сих пор жизненном тоннеле, который так неловко прервался — на этой скале.

— Назову те три скалы… Зубы!

В тот же миг руки вцепились в спасательный пояс, мышцы отчаянно напряглись, сдерживая сильнейший приступ дрожи.

— Нет! Только не Зубы!

Зубы здесь, во рту. Он ощупал их языком: двойной барьер из кости, каждый на своем месте, знакомый и отдельный — как воспоминание, если подумать. Но лежать на гряде зубов посреди океана…

В отчаянии он переключился на размышления о сне. Сон приходит, когда исчезает контролер сознания, сортировщик мыслей. Тогда весь разрозненный мусор высыпается наружу, как из бака, опрокинутого порывом ветра. Время перестает двигаться по прямой, вот почему Альфред и Сибилла оказались здесь, на скале, — и тот сопляк тоже. Или это примирение со смертью: полностью выключиться, признать распад личности, откровенно согласиться с тем, что мы всего лишь временные создания, слепленные на скорую руку и не способные выдержать гонку без ежедневной передышки, без ухода от того, что считаем нашим главным…

— Почему же я не могу уснуть?

Во сне мы прикасаемся к тому, о чем лучше не знать. Там вся наша жизнь, связанная в узел, сжатая в кулак. Там наша тщательно оберегаемая и лелеемая личность — единственное наше сокровище и в то же время единственная защита, — должна умереть, раствориться в конечной истине. Черная молния испепеляет и разрушает все, превращая в абсолютное, неоспоримое ничто.

И вот я лежу здесь, закованный в клеенчатую броню, втиснутый в щель, кусок пищи для зубов, сточившихся за долгую жизнь этого мира.

— Боже мой! Почему я не могу уснуть?

Вцепившись в спасательный пояс, он приподнял голову, всматриваясь в глубину мрачного тоннеля, и прошептал, испытывая изумление и ужас:

— Я боюсь.

7