Воришка Мартин

Зараза, как же я тебя ненавижу! Так и съел бы. Потому что ты проник в ее тайну, получил право задирать ее перелицованную твидовую юбочку. Вы вдвоем соорудили себе местечко, куда мне путь заказан. По своей идиотской невинности ты захватил то, что причиталось мне, — то, что я должен был заполучить или сойти с ума.

Он ненавидел Натаниэля не только из-за Мэри. Эту парочку свел вместе слепой случай — с таким же успехом Нат мог налететь на рым-болт. Но, кроме всего прочего, этот долговязый придурок мог сидеть вот так, раскачиваясь в такт с морем, на волоске от ужасного конца, болезненного и в то же время несущего облегчение, как лопнувший нарыв.

— Господи!

«Вильдебист» уже повернул. Опоздали.

— Тридцать право руля! Средний вперед, обе машины!

В точке, где сходились эсминцы охранения, отчаянно мигал сигнал.

— Прямо руль! Так держать! Малый вперед!

По трапу загремели шаги: капитан.

— Какого черта, что за игры?! Чем вы тут занимаетесь?

Торопливо и без запинки:

— Сэр, кажется, что-то по правому борту, похоже на обломки судна. Поэтому я и оставил прежний курс…

Капитал положил руку на козырек мостика и прищурился.

— Что за обломки?

— Подтопленные бревна, сэр.

— Наблюдатель справа!

— Да, сэр?

— Что-нибудь за бортом?

— Никак нет, сэр.

— Простите, сэр, я мог ошибиться, но решил проверить… на всякий случай.

Капитан протиснулся ближе, уставился в упор. Картинка в окошке ярко вспыхнула, руки судорожно вцепились в скалу. Широкое бледное лицо с морщинами, цепкий взгляд воспаленных глаз, отекших от недосыпания и джина. Туманные очертания носа по бокам центрального поля уловили резкий сладковатый запах. Лицо за окошком преображалось, медленно, постепенно. Изнутри, как у Ната. Под бледной кожей с влажными складками, в уголках рта и возле глаз еле заметно сдвигались мышцы, преобразуя сложную систему внутренних натяжений. На поверхность всплывало открытое, оскорбительное недоверие, смешанное с презрением.

Бледные губы раздвинулись.

— Продолжайте нести вахту.

Он смешался — ни ответить, ни отдать честь не успел, а лицо отвернулось, унося по вниз трапу понимание и презрение.

Жар, кровь стучит в висках.

— Сэр, сигнал от капитана Д. — «Куда спешишь, красотка?»

Деревянное лицо сигнальщика. Жар и кровь по эту сторону окошка.

— Доложите капитану.

— Есть, сэр.

Он повернулся к нактоузу.

— Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!

Из-под руки было видно идущего Натаниэля. Отсюда он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Долговязая фигура двинулась дальше, кренясь и покачиваясь, и скрылась в носовом кубрике.

Черт возьми! Сначала Мэри, теперь еще и презрение на лице старого пьянчуги. Вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, центр сферы плавал в океане эмоций — едких, темных, жестоких. Удивительно, что такой замечательный человек, как Нат, невольно внушающий любовь, с его лицом, меняющимся изнутри, искренним вдумчивым вниманием и готовностью любить может быть столь же сильно, до дрожи ненавидим, словно смертельный враг? Отчего любовь и ненависть составляют единое целое, сливаются в одно нераздельное чувство? Да и как их разделить? Ненависть есть ненависть — это кислота, разъедающий яд которой может вынести только тот, кто достаточно силен.

— Я умею ненавидеть.

Быстрый взгляд на вахтенного, потом на идущий рядом «Вильдебист». Перемена курса.

А что есть любовь? Горе, растворенное в ненависти, ядовитый раствор, обжигающий нутро.

Склонившись над нактоузом, он пробормотал:

— Будь я стеклянной фигуркой, плавал бы в бутылке с кислотой. Ничто бы меня не трогало.

Заг.

— Тут все понятно. Она разрушила привычный стереотип, пришла вопреки всем законам жизни, поставила меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого ее существования. С того момента меня и разъедает кислота. Я не могу даже убить ее, потому что это было бы ее окончательной победой, но пока она жива, огонь будет жечь. Она есть, во плоти. Эта плоть даже не прекрасна. Ни плоть, ни дух. Наваждение, а никакая не любовь. А если все-таки любовь, то в безумном сочетании с ревностью — к самому ее существованию. Odi et amo, «ненавижу и люблю», — вроде той книги, что я хотел написать.

Благопристойные кружевные занавески, между ними журнальный столик с пыльным папоротником. Нежилая гостиная. От круглого стола в центре пахнет полировкой. Сюда подошел бы гроб для прощания, но пока стол пустой. Безделушки, мягкие кресла, затхлый воздух, задержавшийся с прошлого года, с привкусом лака, как дешевый херес. Комната вполне по ней, это она и есть, во всех отношениях — если бы не наваждение.

Он взглянул в блокнот.

Зиг.

— Это еще далеко не все, а кислота жжет. Кто бы поверил, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, расставленную парадной гостиной о двух ногах?

Он принялся мерить шагами мостик.

— Пока она жива, кислота не уйдет, ее не остановишь. А если убить, то станет еще хуже.

Он остановился. Оглянулся на корму и опустевший планшир.

— Господи! Двадцать право руля!