Воробьиная ночь

В хозяйстве и сейчас идеальный порядок. Мерцающая россыпь звезд, как ей и положено, поддерживает и баюкает свою младшую и потому особенно оберегаемую сестренку Землю, вставший в полнеба месяц подсвечивает ей дорогу, сама Земля понемногу укутывается невесомым, почти прозрачным флером слоистых облаков, который по мере ночного похолодания становится все плотнее. А потом взойдет солнце и, как обычно, примется за свою изначальную неустанную работу — освещать, греть, растить…

И все же механизм лишь внешне, лишь издали кажется исправным и хорошо отлаженным. В нем завелась червоточина.

Человек развил в себе величайший дар общения, приспособил под средства коммуникации письмо, телеграф, телефон, лазерную технику, поезда, самолеты; казалось бы, чем дальше, тем больше он должен быть связан с себе подобными нерасторжимыми узами взаимопонимания, но чем развитее становится речь, чем совершеннее связь, тем в большем одиночестве он оказывается среди себе подобных. Непонимание становится всеобщим, тотальным, необратимым не только между народами, государствами, людьми — каждый отдельный человек сам себя понимает все меньше и меньше. Как бы ни убеждали в обратном философы, психологи, социологи, несокрушимыми рядами выстраивая свои неопровержимые теории, истина все-таки состоит в этом.

Уж не потому ли так происходит, что человек изначально повел себя в своем крохотном — а он ох какой крохотный, уж Останину ли в этом было не убедиться — домике, как слон в посудной лавке, совершенно не заботясь ни о лавке, ни о самом себе, и природа в конце концов инстинктивно встала на свою защиту и решила руками самого же человека избавиться от человека? По тому самому принципу, по которому если Бог решает кого-то погубить, то он прежде всего лишает его разума? А ведь для этого не обязательно избавлять от рассудка: чтоб агония не затягивалась и он не погубил все окончательно, достаточно ускорить процесс. Всего лишь, поскольку ему так уж невтерпеж, дать преждевременные знания.

Трагедия людей знающих извечно состоит в том, что они и в окружающих предполагают ум, но их знания всегда применяют хитрозадые дураки по-дурацки. Исключения здесь крайне редки. Так, может, это и не трагедия вовсе, а вполне самоорганизующийся природный механизм, ничем не отличающийся от таких процессов, как кристаллизация, сублимация, реакция замещения или вытеснения? И он, Останин, пылинка, попавшая в эту вселенскую катастрофу уже под занавес, чтобы превратиться в отработанный продукт, как разлагается и превращается ненужный хлам в первоначальные частицы, тем не менее, пытается шебуршиться?

Какое тебе дело до вселенских катастроф?

Такое, что с ума сойти, если задуматься о не вселенских. Вселенские — статистика, свои — простреленная или поджаренная шкура. А это, знаешь ли, болезненные штуки. И ум, и шкура протестуют, они не хотят об этом ничего знать.

Уфа вползает слева на экран локатора V-образным светлым пятнышком, как крылья бабочки-капустницы. И медленно ползет по зеленоватому кочану, совершенно не считаясь с тем, что самолет в это время проносится в небе мимо нее со скоростью, превышающей треть звуковой. Впрочем, земля всегда безнадежно отстает от событий, происходящих в воздухе.

Командир поднимает руку и переключает радиостанцию на позывные Уфы. И слышит голос Балабана:

— 426544 — Уфа-контроль, пять четыреста, пролет точки, выхожу из зоны через двадцать минут.

— 42544, следуйте пять четыреста, траверз Бавлы доложить. — И через секунду: — У вас есть связь с бортом 26678?

— Пять четыреста, траверз доложу. Нет.

— Попробуйте с ним связаться.

Балабан зовет:

— 26678, ответьте борту 42544!

Командир косится на Аслана, тот отрицательно качает головой. Командир отворачивается и снова застывает неподвижно, глядя немигающим взглядом на звезды прямо перед собой.

— 26678…

Эх, Слава. Ответил бы. И единичку убавил бы, и поболтали бы мы минутку о твоем дне рождения или о том, как оттрепать штурману уши…

— Не отвечает. Уфа-контроль, а что с бортом?

— Он идет в южном направлении следом за вами, на вызовы не отвечает.

— Что-о?!

— Конец связи. До выхода.

— До выхода, — медленно произносит он, и в его голосе слышится недоуменная растерянность. — До выхода, — повторяет он машинально.

— Вы вышли на линию пути? — спрашивает командира Аслан.

— Не знаю.

— То есть, как не знаете?

— Настройка и управление компасами, локатором, пеленгатором расположены на приборной доске штурмана, — скучно сообщает командир. — Я со своего места настроить их не могу, а без этого определить, где мы находимся, невозможно. Развяжите второго пилота и разрешите ему занять место штурмана.

Аслан думает. Потом говорит:

— Нет. Сходите и настройте сами.

Командира так и подмывает спросить: настолько трусите?

Но он сдерживается. Отстегивает ремни, медленно поднимается, медленно поворачивается, медленно идет к штурманскому столику. Он обводит пристальным взглядом фюзеляж. У борта на сиденьях рядком, как на посиделках, расположились усатый, бортмеханик, второй пилот, Идрис.