Ворон

Однако по мере продвижения от Nevermore² к Nevermore⁶ искренность акта самоидентификации ворона становится все более и более сомнительной. Своего тайного личного имени он так и не открывает, опасаясь, по-видимому, разоблачения. Называя себя Nevermore, Ворон не просто лжет (ср. имя “Никто”, которым прикрывается Одиссей в минуту смертельной опасности, — Одиссея, IX, 366), а скорее издевается, парируя иронический вопрос ответом, в котором несомненно есть доля истины (что делает его еще менее уязвимым). Здесь, из-под обличья серьезного “культурного героя” проступает Ворон-трикстер со своими всегдашними проделками. Вообще же (если руководствоваться теорией вероятности, а тем самым и здравым смыслом), каждое последующее Nevermore не увеличивает, а уменьшает вероятность повтора, конечно, если допустить, что лексикон Ворона вмещает более одного слова (предположение вполне разумное, хотя текст его не подтверждает и не опровергает). Собственно говоря, на этом раскачивании между чаемым “Да” героя и “Нет” Ворона и держится главное напряжение сюжета. Читатель, как и герой (но не рассказчик), не знает, чем это все закончится, поэтому с нетерпением следит за перипетиями сюжета. Когда исследователь говорит, что ответ заранее известен, он лукавит, накладывая свою позднейшую рецепцию на акт первочтения. Эффект псевдопредсказуемости реплик Ворона обыгрывается в пародии Николая Глазкова. Здесь переход от общих вопросов к частным117 приводит к логико-семантическому сбою в системе: “Я спросил: — Какие в Чили / Существуют города? / Он ответил: — Никогда! / И его разоблачили!”.118 Но разоблачили глазковского псевдоворона, больше напоминающего попугая, а не ворона По, не давшего не только ни одного бессмысленного ответа (действовавшего по принципу “каков вопрос — таков ответ”), но и повода считать себя глупцом. (Существует, правда, и прямо противоположное мнение, но оно основано на недоказанном предположении: “Если называть вещи своими именами (?), перед нами не Ворон, а скорее попугай, знающий на человеческом языке одно-единственное слово и вынужденный повторять его совершенно безотносительно (??) к смыслу и форме вопроса”.119)

Исключительно важна та символическая лестница, по которой взбирается душа героя в поисках окончательного ответа, и откуда ей предстоит или взлететь “вверх” или совершить прыжок “вниз”. У этой символической лестницы три ступени, и они носят названия “непентес” (забвение), “бальзам” (исцеление) и “Эдем” (спасение).

Поверив “на слово” нарратору, читатель принимает “на веру” и постулат о “святости” Линор (нарратор не считает даже нужным это как-то обсуждать). Линор обитает в другом — сакральном — мире, принципиально отличном от мира героя (“within the distant Aidenn”), поэтому за вопросом о возможности посмертной встречи с ней просвечивает другой: окажется ли герой в том, лучшем, мире, или нет. Он понимает, что сама по себе любовь к Линор не может служить туда “пропуском”, отсюда особая острота последнего вопрошания. “Тоска поэта по мертвой возлюбленной” может быть и важнее внешнефабульной канвы, как на этом настаивал Николай Гумилев, но за ней, за этой “тоской”, просвечивает вопрос о смысле человеческой жизни и посмертной судьбе самого героя. (Этот скрытый смысл обнажил в своем переводе Павел Лыжин, переакцентировав внимание с мотива посмертной встречи на проблему посмертной участи самого героя: “Поцелую ль я Ленору, Рай обретши навсегда?” — XVI, 95; выделено мной. — В. Ч.) “Nevermore” налагало вето на вход героя “в рай” (возможно, последние слова “И моя душа из этой тени, что лежит, колеблясь, на полу, / Не поднимется — больше никогда!” следует трактовать так: “И моей душе никогда не войти в рай” — где, по версии героя, обитает душа его возлюбленной Линор), но оно, вопреки материалистическим установкам Ю.В. Ковалева, не “отменяло потусторонний мир и идею бессмертия души”. Иначе зачем с такой страстью вопрошать Ворона, а затем проклинать его? Вопрос же о религиозности самого По едва ли может служить темой научного анализа, к тому же его обсуждение выходит за пределы задач, поставленных в настоящем исследовании.

Эпилог “Ворона” дает возможность по меньшей мере двоякой интерпретации судьбы героя: 1) герой жив, но обречен влачить существование в странном мире, где не происходит никаких событий, в мире, где одна реальность — бесконечное страдание. Это состояние духовной гибели; 2) земная жизнь героя окончилась, но душа его продолжает страдать, не имея надежды (во всяком случае, так пытается представить дело нарратор) на лучшую участь.