У Лори текла из носа кровь, костяшки правой руки были сбиты. Он постоял минуты две с немым лицом, глядя на сборище у крыльца. Рози смотрела на него таким же пустым взглядом, но Лори ее не замечал.
Тут он понял, что у него с рукой, и увидел, что рубашка разодрана, свисает с плеча. Она лопнула сбоку по шву и на спине. Лори одернул ее, чуть повернулся, и я мельком увидела его спину и бок – ребра выпирали, как стиральная доска. На спине у него пестрели отметины. Небольшие, изогнутые, точно крохотные подковы. Одни лиловые, взбухшие, другие белесые, плоские. По всей спине, и все одинаковой формы – полумесяцы. Лори сложил вместе края шва, заправил рубашку в джинсы, неуклюже, одной левой, и отметин не стало видно.
Едва он успел привести себя в порядок, как появилась мисс Каррингтон. Застыла на пороге, уставившись на Лори, а нас до поры до времени словно не замечала.
– Уроки окончены, – объявила она. – Все свободны. С Алексом все в порядке, ждем доктора. А вы ступайте по домам.
И она вновь посмотрела на Лори, будто сквозь нас, лицо у нее было встревоженное. Не припомню, чтобы Лори хоть раз до этого дрался. Ребята его недолюбливали, но не дразнили – скорее, сторонились. Повторюсь, было что-то жутковатое в его глазах.
Мисс Каррингтон сказала:
– Заходи, Лори, надо нам с тобой поговорить.
Лори развернулся и зашагал прочь.
Из-за чего завязалась драка, не знаю, но наверняка Алекс Кирби первый начал. Отделался он сломанным носом и надорванным левым ухом. Наутро он уже был в школе, со страшными черными стежками вдоль уха.
Лори в школе больше не появлялся.
А то, что я видела… я так и не поняла, что это были за крохотные полумесяцы. Не уловила в них смысла, значения. Даже если бы я знала, что творилось в ту осень на ферме Паев, вряд ли я сделала бы правильные выводы. В тот год я вообще мало что замечала.
И я никому не рассказала про отметины. И конечно, теперь уже не узнать, изменилось бы что-нибудь, если бы рассказала.
12
Все эти письма хранятся теперь у меня. Тетя Энни умерла от рака год назад, и после ее смерти дядя Уильям переслал их мне. Меня тронуло, что она их хранила, несмотря на скудость слога и содержания. За несколько лет писем скопилась целая коробка, и я, перечитывая первые, ужасалась: господи боже мой, да ведь они же ни о чем! Впрочем, взявшись перечитать их снова, я представила, как их читает тетя Энни – разворачивает эти жалкие клочки бумаги, поправляет очки, разбирает мои каракули, – и стало ясно, что если постараться (а тетя Энни уж точно старалась), то между строк можно увидеть немало утешительного.
Она поняла бы, что мы не голодаем и соседи о нас не забыли. Поняла бы, что у меня хватает сил сесть и написать письмо, а у Люка с Мэттом – дисциплины, чтобы за этим проследить. Письма я писала каждое воскресенье – значит, у нас сложился определенный порядок, а тетя Энни была из тех, для кого порядок превыше всего. А изредка проскальзывали и важные новости.
Что касается еды, то раз в несколько дней нам привозили целый обед – то ли женщины в нашем приходе составили расписание, то ли просто каждая старалась по мере сил. Или с утра обед появлялся на крыльце, или к дому подъезжал фермерский грузовичок, а оттуда выбиралась одна из десятка фермерш с сотейником под мышкой: «Это вам, ребятки, просто мимо проезжала. Разогрейте двадцать минут на плите, на два дня должно хватить. Как вам живется? Боже мой, а Бо-то, вы посмотрите! Совсем большая!»