Воронье озеро

Никто не услышал. Лори и Кэлвин Пай молча сверлили друг друга взглядами. Пряжка ремня болталась, но Лори на нее не смотрел. Он смотрел в глаза отцу.

Время теперь, по словам Мэтта, не шло, а ползло. Меньше десятка шагов отделяло Кэлвина от сына, но Кэлвин шел целую вечность. Лори не двигался. Стоял как вкопанный. И лишь когда отец очутился возле бычьего хвоста, в трех шагах от Лори, тот подал голос.

Он сказал:

– Больше ты меня пальцем не тронешь, ублюдок. Ноги моей здесь не будет. Но чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох, как этот бык! Валялся бы с перерезанной глоткой!

Развернулся и убежал.

Кэлвин, продолжал Мэтт, за ним погнался, но повернул назад, пробежав всего несколько ярдов. На Мэтта он даже не взглянул. Застыл неподвижно, глядя на бычка, который уже не бился, и наматывал ремень на кулак. А потом сказал безразлично, как если бы ничего не случилось:

– Чего ждешь? Давай убирай.

* * *

Это не наша забота, так я рассудила. Я не знала тогда, что история Паев уже сплетается с нашей. И никто не знал. Все мы терлись рядом – Моррисоны и Паи, Митчелы и Джени, Становичи и остальные, – изо дня в день друг возле друга, и пути наши в чем-то были схожи, в чем-то различны, и все параллельны. Но параллельные прямые не пересекаются.

19

И еще я в то время не знала, что эта весна с Мэттом для меня последняя. Нашим вылазкам, без которых я не мыслила жизни и которым, как я думала, не будет числа и конца, суждено было скоро уйти в прошлое. К сентябрю пруды будут дважды осквернены, и несколько лет я их буду обходить стороной. А когда вернусь, то уже без Мэтта, а это совсем не то.

Может быть, потому наши весенние вылазки до сих пор свежи в моей памяти. Как наш последний семейный ужин, они обрели особый смысл. Тем более к тому времени я наконец подросла и стала не просто смотреть, а наблюдать, задумываться над тем, что вижу. Интерес, что зажег во мне Мэтт, развился в подлинную любознательность, и в тот год я все подмечала уже без подсказок, без наводящих вопросов.

У природы свой ритм, за прудовой живностью лучше всего наблюдать весной, и той весной все живое охотно открывало нам свои тайны. Помню, как однажды вечером мчалась сломя голову по тропинке к «нашему» пруду – мне показалось, будто он «кипит». Вода пузырилась и булькала, словно суп в котле. Мы сначала не поняли, что там творится. Оказалось, лягушки, сотни лягушек высовываются из воды, карабкаются друг на друга, соскальзывают, снова лезут. Я спросила у Мэтта, что они делают, а он ответил:

– Спариваются, Кейт. Икру мечут. – Впрочем, и его, похоже, удивила эта исступленная горячка.

И он мне рассказал, что для всех живых существ, от одноклеточных до самых сложных, главная цель – размножаться. Помню свое недоумение. Странно, что кто-то на свете живет лишь затем, чтобы плодить себе подобных. Как-то это… неправильно, что ли. Довольно бессмысленное занятие, как путешествовать лишь ради перемены мест.

Я не додумалась тогда спросить, относится ли это и к нам, неужто и у нас смысл жизни только в размножении? Не знаю, что бы ответил Мэтт той весной, если бы я спросила.

* * *

Не только этим, конечно, запомнилась та весна. Тогда, как и сейчас, экзамены сдавали в июне. Мэтт одним из немногих в школе сдавал экзамены за полный школьный курс и был единственным, кто готовился поступать в университет. Большинство ребят с Вороньего озера довольствовались неполной средней школой-двенадцатилеткой. В семьях фермеров, если кому-то и позволяли задержаться в школе еще на год, то в основном девочкам – те не такие выносливые, и проку в хозяйстве от них меньше.

Знакомые мне фермерши в большинстве своем были образованнее мужей. Такой расклад считался удобным: жены вели на ферме счета, писали деловые письма. Вряд ли в этой среде образование как таковое было в почете. Прабабушка Моррисон – редкое исключение.

Те несколько месяцев, когда Мэтт сражался с программой тринадцатого класса (и победил вчистую), были самыми спокойными в тот тяжелый год. Жизнь вошла наконец в колею. Денежные трудности отступили, а Мэтт примирился с жертвой Люка – видимо, потому, что придумал, как его отблагодарить. Впрочем, вслух он тогда об этом не говорил.

То, что Люк работает теперь в школе, пусть и на такой скромной должности, служило мне утешением, даже предметом гордости. Иногда в дни, когда за нами присматривала миссис Станович, Люк, если позволяла работа на ферме, забегал на большой перемене в школу узнать, нет ли еще каких дел. Я видела однажды, как он и мисс Каррингтон, стоя на четвереньках, разглядывают деревянный фундамент школы, погрызенный дикобразом. Помню, как Люк встал, вытер руки о джинсы и бодро сказал, что все не так уж плохо, обещал летом все отремонтировать, пропитать креозотом, а мисс Каррингтон закивала и как будто успокоилась. Помню, как я гордилась Люком и гадала, все ли заметили, что мой брат сумел успокоить учительницу.