Воронье озеро

Он чинил ступеньки, ведущие к пляжу, каждую зиму их корежило льдом. Бо топталась у кромки воды и распевала церковные гимны: Любит Иисус меня, говорит мне… ля-ля-ля… И где только она их набралась – от миссис Станович или в воскресной школе?

– Но куда он уходит?

– Не знаю, Кейт. Мне нужна вон та дощечка. Нет, вон та, покороче. Дай сюда, пожалуйста.

– Но куда-то же он ходит. А я на пруды хочу.

Люк повернулся ко мне с молотком наперевес:

– Он тебя на эти дурацкие пруды водил сто миллионов раз. Отстань от него, ладно? Можно подумать, ты его присвоила.

Он громко застучал молотком. Если ему и не хватало Мэтта рядом как помощника в их единственный общий выходной, то он молчал. Ну а что тут скажешь, при его-то решимости все делать самому? Но, может быть, он думал, что Мэтту страшно оставлять нас одних и нужно побыть наедине с собой, привести мысли в порядок. Так-то оно так, но причина крылась в другом.

Я никаких оправданий Мэтту не искала. Я только об одном и думала, что времени осталось у нас всего ничего. Сейчас, когда я вспоминаю те дни, то обидно до слез, ведь даже те немногие часы я умудрилась испортить. На пруды он меня все-таки изредка водил, но радость моя была отравлена. Мне казалось, Мэтт отвлекается, где-то витает. Я набрасывалась на него:

– Ты что, пруды разлюбил?

А он отвечал устало:

– Что ты такое говоришь, Кейт? Вот что, если тебе в тягость, пойдем домой.

* * *

Ходить на пруды одной мне запрещалось. Там было глубоко, и однажды там утонул ребенок. Потому, наверное, я и пошла – из духа противоречия.

Стоял удушливый зной, ни ветерка. Я шла по рельсам, как по канату, раскаленная сталь обжигала ноги даже сквозь обувь; потом я сбежала вниз по косогору к «нашему» пруду. До чего же неуютно было там одной! Сначала я смотрела в воду, лежа на животе, но все, что там было живого, попряталось от жары. Даже если взбаламутить воду – встрепенутся ненадолго, и вновь тишина. Я встала, от зноя шла кругом голова. Будь здесь Мэтт, он бы укрылся в тени на другой стороне, между нашим прудом и соседним. Внизу под обрывом я замерла, мне почудились голоса, хотя взяться им было неоткуда, сюда ведь никто, кроме нас, не ходит. Я вскарабкалась на обрыв, хватаясь за пучки травы, и вылезла на плоский травянистый берег. И впрямь голоса. Нет, не послышалось. Я выпрямилась, вгляделась вдаль.

* * *

Я увидела их в тени под обрывом в двадцать футов высотой, левее меня. Мэтт был без рубашки, она была расстелена на земле, Мэри на ней лежала, а Мэтт стоял рядом на коленях.

Мэри лежала на боку, сжавшись в комок. И плакала. Лица было не видно, слышен только голос. Мэтт что-то ей говорил, повторял снова и снова. Помню его голос, взволнованный, почти испуганный, совсем чужой. Он все твердил: «Ради бога, прости, Мэри. Прости меня ради бога, прости».

Что же он ей сделал? Неужели ударил, толкнул, повалил на землю? Нет, ерунда, Мэтта так тяжело разозлить, втянуть в драку, одному Люку это иногда удается. Нет, не стал бы он расстилать рубашку, чтобы повалить Мэри, не может такого быть.

Вскоре он помог Мэри встать, протянул к ней руки. Она отвернулась. На ней было платье из набивного ситца – мятое, перекрученное, а спереди расстегнутое. Она принялась его застегивать, неуклюже, всхлипывая. Мэтт стоял рядом – руки опущены, кулаки сжаты – и смотрел на нее.

– Прости, – начал он снова. – Я не хотел, Мэри. Я просто… Но все будет хорошо. Не бойся, все будет хорошо.

Мэри мотнула головой, не глядя на Мэтта. Помню, что возненавидела ее за это, хоть и не все понимала тогда. Она же видит, как он расстроен, и все равно не может простить. Она застегнулась, выпрямилась, поправила волосы.

И в эту секунду Мэри увидела меня. И так дико завизжала от ужаса, что Мэтт отпрянул, и тут он тоже меня заметил. На минуту все мы оцепенели, потом Мэри надрывно зарыдала. Страх ее был так велик, что передался и мне, и я дала стрекача – скатилась вниз по косогору, обогнула пруд, – никогда в жизни мне не приходилось так быстро бегать, сердце колотилось в испуге. Мэтт догнал меня на полпути к насыпи.

– Кейт! Кейт, стой! – Он схватил меня поперек живота. Я вырывалась, брыкалась, метя ему в ноги. – Тише, Кейт! Чего ты так испугалась? Нечего бояться! Кейт, хватит!

– Хочу домой!

– Сейчас пойдем, через минутку. Вместе и пойдем. Но сначала вернемся к Мэри.

– Не хочу я к ней возвращаться, она противная! Надо же так визжать – просто гадость!

– Она расстроена, только и всего. Ты ее напугала. Идем же.

Мэри стояла на прежнем месте, обхватив себя руками, и ее била дрожь, в такую-то жару. Мэтт подвел меня к ней, но сам не знал, что сказать. Первой заговорила Мэри:

– Она разболтает. – Она была белая как мел. Белая, как рыбье брюхо, и вся дрожала, плакала, шмыгала носом.

– Нет, не разболтает. Ты же не расскажешь никому, Кейт?

Я уже оправилась от испуга, его сменил гнев. Так вот где он пропадал? Неужели здесь? В наши драгоценные воскресные дни?

Я переспросила:

– А о чем не рассказывать?

– Ох, Мэтт! Она же расскажет! Расскажет! – И опять слезы.

Мэтт повернулся к ней, потом ко мне: