Воронье живучее

— А потом зайдите в райком к первому секретарю, — сказал Сангинов неожиданно для себя и, замявшись, добавил: — Если застанете на месте.

— Хорошо, — снова одним словом ответил Дадоджон и подумал, что Сангинов наверняка донес Аминджону Рахимову о том, что он был утром на кладбище, иначе о чем же может говорить с ним секретарь райкома?

«Ну и зайду, — сказал себе Дадоджон. — Зайду и выскажу все, что я думаю об этом празднике. Что это просто хорошая народная традиция, которую надо использовать нам, а не муллам. Рахимов — умница, с ним можно говорить по душам, не то что с этим твердокаменным Сангиновым»[47].

День показался Дадоджону бесконечно длинным, к вечеру он почувствовал себя вконец разбитым и, возвращаясь домой, мечтал поскорее забраться в постель. Но Марджона оказалась в прескверном настроении. Открыв дверь, она что-то буркнула и показала спину, ходила по комнатам, шмыгая носом, и даже не предложила ужина. Дадоджон спросил:

— Что случилось?

Марджона не ответила.

— Разве можно печалиться в праздники?

— Сами веселитесь! — взвилась Марджона, разом превращаясь в Шаддоду. — Сидите в своем амбаре и знать не хотите, что делается. Эгоист! Хоть бы ради приличия спросили, что я узнала в городе, как мой брат и мои родные…

— Я хотел спросить…

— Спасибо за хотенье!

— Ну хорошо, как мама? Что у Бурихона?

— Слава богу! — Шаддода плюхнулась на курпачу против Дадоджона и сказала: — Сегодня моего брата исключили из партии, отобрали билет. Он, бедняга, чуть не умер с горя, еле живой добрался домой. Я, как увидела, сама чуть не протянула ноги.

— Да-а, плохо, очень плохо, — произнес Дадоджон выдавливая слова сострадания. — С работы сняли — еще полбеды, а из партии исключили… Теперь надо писать в обком, а если не выйдет, в ЦК. Может быть, оставят с выговором…

— Я не разбираюсь в этих делах, — резко сказала Шаддода. — Знаю только, что брату надо помочь. Вспомните, как много он сделал для вас, сколько помогал вашему ака Мулло! Если хотите знать, все его несчастья из-за вашего ака Мулло!

— При чем тут ака Мулло?

— Еще как при чем! Я сама свидетель! Если понадобится, везде расскажу. Он не вылазил от нас, каждый день приходил к Бурихону и требовал: арестуй этого, выпусти того, сделай так, поверни этак…

— Ну, а взятки брать его тоже учили?! — вспылил Дадоджон.

— Не доказали, улик не хватило! Ваш братец унес их в могилу! Это он, подлец, заставил моего брата посадить Нуруллобека и Бобо Амона, старый осел! — яростно прокричала Шаддода.

Дадоджон промолчал. Шаддода права: не надо было так поступать с Нуруллобеком и несчастным Бобо Амоном. Это промах ака Мулло и Бурихона. Но эти дела стали последней каплей, переполнившей чащу удачливой судьбы Бурихона. Пусть еще скажет спасибо, что не посадили.

— Я не знаю, чем смогу помочь Бурихону, — сказал Дадоджон.

— Если вы не знаете, кто должен знать? Вы…

Шаддода не договорила: послышались торопливые шаги, в комнату вошел сам Бурихон.

— Слышал? — с порога спросил он Дадоджона. — Хоть бы одна сволочь проголосовала против, все — за исключение. Ну и черт с ними! Проживу!

Дадоджон поднялся ему навстречу, усадил в переднем углу на мягкую курпачу и только потом сказал:

— А если написать для начала в обком? Попросить снисхождения?

— Черта с два! — желчно усмехнулся Бурихон. — Партбилета мне больше не видать как своих ушей. Как у волка пасть в крови, так у прокурора полно вины, никто не любит его, потому что у него в руках власть, одного он может засудить и даже пустить под высшую меру, а другого освободить, третьего поддержать… вот и плодятся враги. Нет, милый, считай, я хорошо отделался — не отдали под суд. Мои враги стремятся именно к этому. Если я стану просить вернуть партбилет, могу оказаться на скамье подсудимых…

Шаддода выходила за чаем, вернулась и поставила чайник и пиалку перед Дадоджоном, чтобы он, как хозяин дома, разливал. Услышав последние слова, она всплеснула руками:

— Упаси боже! Пусть ваши враги сядут на эту скамью!

— Не подумаешь о плохом, не будет и доброго, — вздохнул Бурихон.

— Тогда надо что-то делать! — воскликнула Шаддода.

— Да, что-то надо предпринять, — вымолвил Дадоджон.

— Я и говорю, что надо опередить врагов, иначе будет поздно, — сказал Бурихон.

Шаддода пустила слезу.

— Ну скажите мне, что надо делать, — умоляющим тоном произнесла она. — Все, на что мы способны, я и ваш зять, наш Дадоджон, мы сделаем, ничего не пожалеем. Что нам делать, чтобы вы остались целым-невредимым?

Бурихон ответил не сразу, сперва опустив голову, помолчал, потом залпом выпил остывший чай и, вздохнув, тихо произнес:

— Все дела, и это тоже, увы, решают деньги.

Дадоджон удивленно уставился на него. Ему было невдомек, что эту беседу братец с сестрой отрепетировали еще днем, когда Шаддода находилась в городе. И сказал:

— Да, дорогой Дадоджон, деньгам все повинуются. Говорят же, если золото положишь на сталь, то и сталь расплавится. Сунешь одному, второму в карман тысчонок пять — дело решится.

Дадоджон покачал головой.

— Вы имеете в виду должностных лиц? Значит… значит, вы брали взятки?

Бурихон фыркнул.