Воронье живучее

Настал последний день рамазана — день поминовения. Небо оставалось еще в россыпях звезд, а на кладбище уже было много народу. У входа, где над домом могильщиков горел тусклый фонарь, толпились попрошайки, а в глубине, на могилах, колыхались язычки пламени — горели свечи. То с одного конца, то с другого доносились горестные причитания и вопли женщин: несчастные матери, вдовы и сестры оплакивали ушедших из жизни. Между могилами темными тенями скользили муллы и чтецы корана, готовые за мзду помянуть усопших. Кто пожалеет в таком случае денег? Конечно, никто. Всем льющим слезы искренне хочется, чтобы их родные и близкие, покинувшие белый свет, спали спокойно, чтобы земля была им пухом, чтобы обрели они блаженство в загробном мире. Поэтому муллы и чтецы корана работали в поте лица, торопясь, глотали и перевирали слова, бесконечно повторяли одно и то же: милостивый, милосердный, прощающий, душа, снисхождение, рай… В эти минуты плач затихал. Люди внимательно слушали подлежащее оплате «слово божье» и хоть немного да утешались. Что еще остается делать? Те, кто лежит в могилах, не воскреснут, так пусть «господь смилостивится над ними».

Да, чтецы корана, ученые муллы и муллы-недоучки работают точно и безошибочно. Даруя людям, оплакивающим близких, призрачное утешение, они знают, что их отблагодарят звонкой, отнюдь не призрачной монетой.

Подумав об этом, Дадоджон вздохнул: и здесь, в этом святом месте, кружится воронье, воистину живучее!..

Он сидел у могилы брата, опустив голову. С ним были Марджона и Ахмад. Прежде чем идти на кладбище, Дадоджон долго колебался, жалел, что не посоветовался накануне с Сангиновым. Но, с другой стороны, что тут зазорного? Люди сильны памятью; если они выделили день поминовения, то, наверное, для того, чтобы в текучке будней не угасло чувство нерасторжимой связи с историей своего рода, с судьбами прошедших поколений. Разве это религиозный предрассудок? Ака Мулло при всех своих недостатках был родным по крови и старшим братом, был его опорой, его заступником. Без него Дадоджон страшно одинок, не осталось никого, кому бы он был нужен, — нужен не вообще людям, колхозу, обществу, а одной-единственной душе, которая любила бы его и заботилась…

— Кончайте копошиться, в конце концов ака Мулло ваш брат, а не мой! — крикнула Марджона, и Дадоджон, отбросив сомнения, поплелся на кладбище и зажег две свечки, одну на могиле брата, другую на могиле его жены, тетушки Гульмох.

Из тьмы возник какой-то мулла, предложил свои услуги — прочитать молитву о снисхождении к усопшим или суру из корана, ублажающую души покойных, а можно то и другое. Несмотря на протестующие жесты и возгласы Дадоджона, Марджона заказала суру, и мулла тут же бухнулся на колени, вздохнул и загнусавил. Дадоджон стиснул зубы, на скулах у него заиграли желваки. А тут, как назло, мимо прошли несколько молодых людей, Дадоджону показалось, что они посмотрели на него с удивлением и насмешкой, и он, резко вскочив, быстрым шагом ушел к могилам Бобо Амона и Наргис. Там он достал из-за пазухи маленькую свечку, зажег ее и поставил на каменное надгробие Наргис. К нему подбежал чтец корана, но Дадоджон рявкнул:

— Проваливай!

Чтец корана попятился.

Если бы Наргис не умерла, жизнь сложилась бы иначе. Он, Дадоджон, был бы счастлив. Может быть, и Бобо Амон не умер бы, ведь он был сильным, здоровым, — его убило горе… Как крепко все переплетено в этом мире, сколько бед повлекла за собою смерть Наргис! Как знать, может, цепь несчастий еще не прервалась, может, теперь наступит и его черед?

Нет! Он не погиб на войне, не покорится смерти и теперь. Он должен добиться успеха и счастья, обрести покой, увидеть детей и внуков. Иначе во имя чего он воевал? Ради чего работает? Мертвым — покой, живым — живое! Он должен взять в руки свою жену, повести ее своим путем…

Его думы прервала Шаддода. Схватив мужа за плечо и крепко потянув, она злобно прошипела:

— Наболтался с милой? Хватит! Пошли! — и стремглав понеслась прочь, а Дадоджон… встал, переступил с ноги на ногу и… бросился догонять.

Да, в Дадоджоне жили два или даже несколько человек. И, как и прежде, до войны, он разрывался между ними, ибо не хватало ему ни твердости, ни воли, ни решительности. На фронте он не боялся фашистских танков, а тут пасует перед вздорной женой. Чем это объяснить? Временем и обстоятельствами? Тем, что на фронте не было места сомнениям? Обстановка, воинская дисциплина не позволяли им развиться? Но кто мешает ему и сейчас быть таким же собранным и целеустремленным? На войне он командовал людьми, так почему же не в силах хотя бы раз оборвать Шаддоду?