Воронье живучее

— Вай! — вскрикнула она. — Что это такое? В-а-ай, жжет! — и рухнула на ковер, забилась в судорогах.

Мулло Хокирох выхватил у нее чашу из рук, не дав ей опрокинуться, и теперь, прижимая ее к груди, уставился на бьющуюся в конвульсиях жену. Он не ожидал, что яд подействует столь быстро, и ужас сжал ему глотку, по телу забегали мурашки.

— Будь проклят… проклинаю… — прохрипела старуха, глядя на него в упор вылезшими из орбит глазами. — Отравил… меня… все с-сказала… тайны твои… что в-воровал… взя-взя… взятки давал… Ну-ну-нур-рулло сказала… лю-людям ссвоим…

Голова Гульмох с глухим стуком упала на ковер, но старуха нашла в себе силы снова поднять ее и, изогнувшись всем телом, попыталась доползти до Мулло Хокироха.

— Пр-р-роклятый! — протяжным воплем вырвалось из ее груди.

Мулло Хокирох отодвинулся к стене, прижался к ней спиной. Каждое слово старухи впивалось в него остроконечной стрелой, он верил в то, что она говорила, и разевал рот все шире и шире, жадно ловил воздух, умирая от страха.

Он видел, как старуха несколько раз дернулась в агонии и затихла у самых его ног, теперь навсегда. Лицо ее посинело, нос заострился, остекленевшие глаза были выпучены. Нет, он не умер от страха, он еще пришел в себя, и его мозг заработал ясно и четко. И он понял, что вот этого преступления ему не скрыть, его арестуют, осудят, он сгниет в тюрьме… Выхода нет, лучше уж смерть, лучше и ему принять яд. Когда мертвых двое, преступника не найдут…

Чашу с атолой он по-прежнему держал в руках и, как только подумал о яде, залпом опустошил ее.

36

Через шесть месяцев после смерти Мулло Хокироха и его жены наступил рамазан, месяц уразы — мусульманского поста. Давно уже не считают рамазан праздником, многие даже не знают, когда он начинается и когда кончается. Мало и тех, кто объяснит, почему он наступает то раньше, то позже. Им неведом мусульманский календарь лунного года, девятый месяц которого называется рамазаном. Но тем не менее в кишлаках еще держат уразу — соблюдают пост. И не только пожилые.

Нынешний рамазан пришелся на лето. Подходил к концу август, стояла жара. Весь долгий месяц на небе не появлялось ни облачка, солнце палило безжалостно, и колхозники, соблюдавшие рамазан, испытывали тяжкие муки: от зари и до зари они не ели и не пили. Темпы полевых работ резко упали.

Работники Богистанского райкома партии, уполномоченные из обкома и даже из столицы приложили немало усилий, чтобы уменьшить вред, наносимый рамазаном и делу, и здоровью людей. В какой-то мере это удалось. Но стало ясно, что часть населения больше верит муллам, имамам и прочим служителям культа, чем лекторам и пропагандистам. «Почему?» — спрашивал себя Аминджон, понимая, что однозначно на этот вопрос не ответить: тут сплелись в тугой узел многочисленные и серьезные социальные проблемы.

Любопытно, что соблюдавшие пост не совершали пятикратный намаз, не твердили ежедневно молитвенной формулы «умереть за веру», не платили зякет — налог с движимого имущества, не помышляли о хадже — паломничестве в Мекку. Они только постились, то есть из пяти условий, необходимых для того чтобы почитаться истинно правоверным, соблюдали только одно. Поститься раз в году казалось легче, чем пять раз на дню класть поклоны и бормотать молитвы, тем более что муллы, ставшие особенно активными во время войны, твердили: ураза избавляет от всех грехов, она показатель святости, через нее лежит кратчайший путь в райские кущи.

Думая обо всем этом, Аминджон вспомнил стихи Саади:

Две жизни нам нужны по крайней мере,
Чтоб в первой жизни опыт дорогой
Постигнуть и как следует проверить
И правильно использовать в другой[46]

.

«…Правильно использовать в другой». Прежде всего нужно собрать в райкоме пропагандистов и посоветоваться с ними… С этого и начнем.

… Дадоджон не держал уразу, но в его доме постились все: Марджона-Шаддода, и ее мать, и ее тетка. Не будет преувеличением сказать, что весь долгий месяц рамазана Дадоджон ни разу нормально не поел, не поспал. Шаддода-бону ночь напролет не смыкала глаз, гоняла чаи и болтала с женщинами и только к утру, глотнув воды и сказав, как предписано, «у меня ураза», забиралась в постель и спала до полудня. Просыпаясь, она умывалась, затем целый час расчесывала и укладывала волосы, потом еще два часа подводила сурьмой глаза и брови и румянила щеки. Шаддода не знала, что делают ее мать, тетка и золовка, где Дадоджон и чем он занимается, что он ел и пил, все это как будто ее не касалось. Уставившись в зеркало или в окно, она ждала, когда закатится солнце и наступит час разговенья.

Но вот пришла последняя ночь рамазана, и все улеглись пораньше: завтра праздник, завершающий пост, — день поминовения. По традиции на рассвете, до восхода солнца, все должны сходить на кладбище, зажечь на могилах близких свечки, всплакнуть и помолиться.