Воронье живучее

— Да, я хорошо знаю Мунавварку. Она училась неважно, и меня прикрепили к ней, мы вместе учили уроки.

— Вот и хорошо! Навести ее послезавтра и вместе придите на концерт. Дадоджон будет в клубе. Поняла, дочка?

— Конечно! — воскликнула Шаддода и, глянув на мать, ухмыльнулась.

Старуха промолчала.

15

Дадоджон не находил себе места, мучился и терзался и никак не мог понять, чем он провинился перед Бобо Амоном и его дочерью, почему они не желают видеть его, не хотят выслушать. Сколько он ни ломал голову, как тщательно ни перебирал все свои встречи с Наргис, не находил ничего, что могло стать причиной столь резкого отчуждения Наргис и гнева Бобо Амона. И в письмах к ней вроде не было ничего обидного. Он не чувствовал никакой вины, кроме той, что не смог появиться в назначенный день на условленном месте. За это он сам себя казнит, и, если бы Наргис узнала, как казнит, неужели не дрогнуло бы ее сердце, неужели не поняла бы и не простила?

Иногда появлялось сомнение: «Да разве такая уж это большая вина?» Но Дадоджон тотчас же отвечал: «Да, большая!» Дело даже не столько в том, что заставил девушку понапрасну ждать, сколько в том, что не пришел на свидание из-за собственного малодушия. Он и в этом готов покаяться перед Наргис, лишь бы согласилась выслушать.

Но почему, почему она избегает его? Почему так грубо обошелся с ним ее отец? Двенадцатый день уже, как он вернулся с фронта, а с Наргис не перемолвился ни единым словечком. Видел ее дважды и оба раза рванулся к ней, но в первый раз она отвернулась и перешла на другую сторону улицы, а во второй — была с учениками и прошла, окруженная ими, как проходят мимо столба. Тогда он и вправду остолбенел, горло сжала обида, из груди рвался вопль, губы размыкались, по из них не вылетело ни звука. Дадоджон подумал, что, наверное, Наргис разлюбила его, отдала сердце другому… А может, она и не любила его никогда? Может быть, он просто вообразил и внушил себе, что она его любит?..

— Нет-нет, все не так! Тут что-то другое. Наверное, чьи-то интриги, ложь, клевета…

Дадоджон не подозревал, как близок он к истине, но отвергал и эту мысль. Он полагал, что никто не может рассказать Наргис и ее отцу о намерении ака Мулло женить его на сестре прокурора. Разговор с братом был один на один, и если брат не проговорился Бурихону, то больше никому неизвестно. Но если даже узнал Бурихон, если даже он в сговоре с братом, не будет же трезвонить об этом? А сам ака Мулло… Нет, смешно и предполагать, тем более что он к этому разговору не возвращается, оставил в покое…

Наконец Дадоджон решил во что бы то ни стало увидеться с Наргис и объясниться, раз и навсегда. Он узнал, что сейчас она вместе с учениками в поле, на участке третьей бригады, и поспешил туда. Пусть все станут свидетелями или его радости и счастья, или его позора и унижения!..

Поля третьей бригады начинались сразу за околицей. Близился вечер. Заходящее солнце становилось все более багровым и холодным. Дадоджон быстрым шагом прошел мимо интерната и свернул в узкий сквозной переулок, который выводил прямо в поле, и здесь столкнулся с возвращавшимся оттуда Нуруллобеком. Остановились. Поздоровались. После вечеринки у Хайдара они увиделись впервые.

— Ты все грустишь? — спросил Нуруллобек.

Дадоджон молча пожал плечами.

— Куда, брат, торопишься, не секрет? У тебя такой вид, будто опаздываешь на работу.

В этих словах, которые Нуруллобек, обрадованный встречей, произнес весело, с улыбкой, Дадоджону почему-то послышался скрытый упрек: дескать, все работают, а ты до сих пор бьешь баклуши… Дадоджон смущенно опустил ресницы и переступил с ноги на ногу. Чувство неловкости, охватившее его, усилилось, когда Нуруллобек не без грусти сказал:

— Думали хоть в этом году не привлекать ребят на сбор хлопка, дать им возможность нормально заниматься, да нет, не обошлись. Хлопка много, а людей мало, и время не терпит. Что ни говори, наши сельские ребята лучше взрослых горожан разбираются в хлопке и, главное, умеют его собирать. Поэтому с позавчерашнего дня прекратили занятия и вышли все в поле, помогаем колхозу.

— Да, надо помочь, — выдавил из себя Дадоджон.

Нуруллобек, только теперь заметив его состояние, удивленно посмотрел на него и спросил:

— Ты все-таки торопишься? Я задерживаю тебя?

— Нет-нет, я просто так — думаю… Вышел пройтись и задумался…

— А, ну да, заново привыкаешь к родным местам. Могу только представить твои волнения и чувства. Как говорится, родная сторона — мать, а чужая — мачеха. Но я завидую тебе!

— Чему же завидовать?

— Ну что ты! Ты столько повидал, столько узнал!..

— Нет, такое не дай бог никому узнать, — ответил Дадоджон, качнув головой.

— Тоже верно, — смутился Нуруллобек и схватил его за руку. — Послушай! Раз ты никуда не торопишься, пойдем, я покажу тебе свой интернат.

— Да я… — начал было Дадоджон и запнулся, а Нуруллобек, не обратив внимания, продолжал:

— Ты же еще не был там, вот и увидишь, как перестроили нашу школу под интернат. Может, найдешь и свою парту, за которой когда-то сидел. Ты не делал зарубок? Не вырезал свое имя? — Нуруллобек улыбнулся. — Пойдем!