Воронье живучее

— Да, это верно, — кивнул Махмуджон головой. — Многие косятся на милицию. Это осталось от прошлого. Народ не любил эмирских стражников и полицейских и жандармов царя. Старые понятия и представления живучи, психология, как ты знаешь, поддается перестройке хуже всего. Сказывается, наверное, и то, что в милицию принимали и неграмотных или полуграмотных, лишь бы были преданы делу и храбрыми. А с темных службистов толк небольшой. Допускают и грубости, и Самоуправство, нарушают законность, пусть из лучших побуждений, но разве это оправдание? Вот потому-то и отзываются о милиции плохо, — вздохнул Махмуджон.

— Никто не говорит о милиции плохо, — сказал Дадоджон, желая успокоить Махмуджона, но тот скривил губы в усмешке и пожал плечами.

— Конечно, никто не говорит милиционеру в глаза, что он плохой человек. Но мало кто идет в милицию добровольцем.

— Почему ты так считаешь? — возразил Дадоджон. — У нас в районе любой юноша с удовольствием пойдет в милиционеры, только предложите.

— Нет таких, очень мало, — сказал Махмуджон. Он выпил чай и улыбнулся. — Но ничего, теперь в республике открылись милицейские курсы, а для офицеров есть высшие курсы.

Дадоджон в душе завидовал Махмуджону, который так горячо любит свою работу, верит, что она его призвание. А он, Дадоджон, разве о призвании думает? В Богистане родня и друзья облепили его и превозносят до небес, готовы двинуть чуть ли не в наркомы, но никто, абсолютно никто не поинтересовался, какое дело он любит, к чему стремится душой. Да он и сам не задумывался над этим. Он вбил себе в голову, что прежде всего нужно получить диплом и что конечно же надо идти работать в органы юстиции, стать правоведом. Но если бы его спросили под присягой: а не потому ли ты не рвешься на эту работу, что не знаешь другой, не потому ли, что тебя обратили к юриспруденции друзья и старший брат — ака Мулло? — он, наверное, не смог бы ответить определенно. Может быть, призадумался бы и не нашел в себе никаких талантов юриста.

— В каких облаках витаешь? — спросил Махмуджон.

Дадоджон смущенно улыбнулся.

В это время у входа в столовую появился, кивнул Махмуджону и тут же исчез невысокий худощавый мужчина в штатском, темно-серого цвета, костюме. Махмуджон кивнул ему в ответ, подозвал официанта, расплатился и, написав на обороте поданного счета четыре цифры, протянул листок Дадоджону.

— Вот тебе мой телефон, позвони вечером, может быть, встретимся. Мне уже пора, — сказал он.

— Ладно, до свидания! — Дадоджон тоже встал. — Я остановился в гостинице «Вахш» номер тридцать четвертый. Будешь проходить мимо, навести!

— Пока!

Махмуджон ушел. Дадоджон глянул на часы — половина первого. Что делать? Наверное, стоит пойти в публичку, взять учебники по юриспруденции, освежить в памяти… Эта неожиданно пришедшая мысль воодушевила Дадоджона. Он вылил в пиалу остатки чая, всегда самые терпкие и приятные, залпом выпил и направился в сторону Республиканской публичной библиотеки имени Фирдоуси, которая находилась неподалеку от парка.

22

Наргис была тяжело больна, не приходила в сознание, и временами казалось, что уже наступает агония. У ее изголовья сидел несчастный Бобо Амон. Он беззвучно плакал и все гладил, гладил и гладил холодеющие руки дочери и неотступно думал об одном и том же: за что так жестоко наказывает его судьба? За что?!

По другую сторону постели сидел кишлачный табиб[36], он же имам — смотритель — местной мечети, и бормотал заклинания. После каждой фразы он приговаривал «куф-суф, суф-куф» и дул по сторонам — отгонял злых духов.

В ногах у Наргис горбились ее подружки, и среди них самая закадычная — Гульнор, которая от переживаний тоже осунулась и пожелтела. Девичьи лица выражали сострадание и скорбь.

Да, Наргис умирала, уходила из жизни, угасала, как угасает свеча, и только чудо могло бы спасти ее, но где найти чудотворцев?

— Устоджон, держите себя в руках, слезы пожара не тушат, — тихим, соболезнующим голосом произнес табиб-имам, кончив читать молитву. — Все в руках всевышнего, милостивого, милосердного. Что начертано на лбу божьих рабов, того не миновать, не помогут никакие слезы и даже заклинания и взыванья. Теперь остается уповать на милость творца, может, сжалится над вами и над вашей несчастной дочерью и пришлет ей исцеление из своих чертогов. Вы извините меня, я справлю полдневный намаз и тотчас же вернусь. Сидите, сидите, не надо вставать…

Но Бобо Амон поднялся, проводил табиба-имама до калитки и там вытащил из кармана червонец и протянул ему. Имам вначале отнекивался, но потом, вновь помянув господа бога, быстро выхватил деньги, спрятал их за пазуху и ушел. Бобо Амон вернулся на свое место в изголовье дочери, осторожно, нежно взял ее истончившуюся руку в свою огромную ладонь. Из его груди вырвался горестный вздох.