Воронье живучее

Наргис умерла, и чуть ли не весь кишлак погрузился в глубокий траур и голосил и вопил вместе с ее отцом, злосчастным кузнецом Бобо Амоном. Женщины и девушки оделись в черное и синее, распустили волосы, расцарапали лица, а мужчины затянули халаты синими поясами и, как предписано ритуалом, взяли в руки посохи. Скорбь была искренней даже у тех, кто недолюбливал кузнеца за скверный характер и побаивался его языка, и только один человек, только он, Мулло Хокирох, тишком радовался, что скандал с женитьбой Дадоджона разрешился сам собой, и теперь его строптивый братец не заикнется о Наргис. Нужно скорее, считал он, провернуть дело с помолвкой и сразу после Октябрьских праздников сыграть свадьбу.

Сутки Бобо Амон и все друзья в трауре. Сутки бездыханная Наргис пролежала дома, на своей подушке, под своим одеялом. На второй день после долгих горьких рыданий ее тело обмыли, завернули в саван и уложили на табут — похоронные носилки, которые украсили алым бархатом и ярко-красным платком самой Наргис. Это знак, что табут стал последней на белом свете постелью для юного тела, покинутого душой на заре жизни, для молодой девушки, которая была прекрасна, как роза, но увяла безвременно, не успев расцвести…

Впереди траурной процессии шел, причитая, с посохом в руке горемычный отец, который увидел смерть своего любимого одного-единственного ребенка и, увы, как ни желал, не умер сам. Его лицо было черным и страшным. Рядом с ним шагали, готовые в любую минуту подхватить его под руки, двое юношей, тоже одетые в траурные синие халаты, подпоясанные синими кушаками, и тоже с посохами. Один из этих юношей был Туйчи.

Табут поставили на площадке перед кишлачной мечетью. Мужчины свершили полдневный намаз и приготовились к чтению под руководством имама заупокойной молитвы — салят аль-джиназа, как вдруг раздался громкий и гневный голос Бобо Амона:

— Прочь отсюда, мерзавец! Сгинь, чтоб тобой и не пахло! Не погань своим гнусным дыханьем джиназу моей чистой, безгрешной дочери! Если ты сейчас же не исчезнешь, я пролью твою кровь, как воду! Не доводи меня до греха!

Все удивились, зашевелились, повытягивали шеи и увидели, что гнев Бобо Амона направлен на Мулло Хокироха. Никто не знал, откуда старик появился и когда оказался среди них, а если кто и видел, то не придал значения. Мулло Хокирох ничего не сказал Бобо Амону, только побледнел и, опустив голову, выбрался из толпы и ушел.

После двух завершающих церемонию поклонов имам, стоявший, как предписано, в ногах у покойницы, обратился к Бобо Амону с поучением.

— Грех смущать правоверного, — сказал он. — Что бы там ни было, Мулло Хокирох — мусульманин, и он хотел исполнить долг мусульманина, но вы не позволили ему, и это нехорошо перед богом и перед божьими рабами.

— Он безбожник, еретик и преступник! — ответил. Бобо Амон громовым голосом. — На его руках кровь! Он оскверняет этот божий дом. Если когда-нибудь еще сюда заявится, переломайте ему ноги, вы не согрешите. Это будет угодно богу!

В этот миг подняли табут, и Бобо Амон принялся бить себя по голове и кричать:

— О дочь моя, доченька! Родная моя! О растоптанный, увядший цветок моих надежд! Куда ты уходишь? На кого покидаешь?..

Процессия направилась к кладбищу. Теперь к ней присоединились тетушка Нодира, колхозный секретарь партячейки Сангинов, все члены правления…

23

В понедельник Дадоджон проснулся рано. За окном было пасмурно, шел дождь. В коридоре беспрерывно топали, громко разговаривали и смеялись. Видимо, этот шум и разбудил его. Он глянул на часы: семь двадцать пять. Все равно минут через пятнадцать пришлось бы вставать. Пока сделает зарядку, умоется и оденется, позавтракает, будет в самый раз. Вчера поленился, вышел из гостиницы поздно, попал в руки шеф-повара ака Истада, и день пропал. Его взяли с собой на базар, потом повезли в Орджоникидзеабад к каким-то своим родственникам или дружкам, черт их разберет!.. Возвратились поздно, устал, как собака, едва добрался до постели. Но хорошо, что проявил характер и мало выпил. Сказал: «Все, я больше не буду» — и больше не пил. Поэтому сегодня не болит голова, чувствует себя отдохнувшим.

Дадоджон радовался, что сумел выдержать, не поддался пьяным уговорам. Значит, есть у него характер, надо стоять на своем, а не плыть по течению, не быть, как говорил муаллим Салохиддинов, рабом обстоятельств. К девяти он пойдет в наркомат и посмотрит, как все обернется. Если не выдадут диплома, махнет рукой и сегодня же укатит домой, наплюет на планы ака Мулло и поступит в милицию. Чем он хуже Махмуджона? Кто знает, может, и в нем раскроется талант Шерлока Холмса? Стал же на фронте неплохим, даже отличным артиллеристом, хоть до войны техникой не интересовался.

Жаль, что вчера из-за этого пройдохи Истада не удалось встретиться с Махмуджоном. Но сегодня он обязательно позвонит ему. Если придется идти на работу в милицию, то не лучше ли здесь, в Сталинабаде?

Без четверти девять он выходил из гостиницы, как вдруг его окликнул администратор.