Воронье живучее

Он едет в кишлак только потому, что там Наргис — его единственная надежда. О, если бы Наргис простила его, если бы простила!.. Он сделает все, чтобы они были вместе. Наплевать ему на Бобо Амона и на ака Мулло, на Бурихона и Шаддоду, на всех, кто стоит на пути к Наргис. В конце концов, мужчина он или нет? Говорят: «Дело, которое нельзя уладить миром, решает безумный поступок», — и он пойдет на любое безумство. Пусть только Наргис скажет «да», и он найдет в себе силы восстать против предрассудков и разорвать паутину, которой его опутывают. Он не желает быть рабом обстоятельств.

А если Наргис не простит? Тогда все кончено. Жизнь потеряет всякий смысл. Ему ничего не останется, как бежать из кишлака, уехать куда глядят глаза или покориться судьбе.

…Было далеко за полночь, когда они наконец улеглись. Дадоджон повернулся к стене, свернулся калачиком и пытался уснуть. Но сон не шел. Его перебивали невеселые мысли. Он сравнил себя с Иваном: какая громадная разница! Может быть, в своем селении Иван живет труднее, чем он, Дадоджон, может, и дом у него не дом, а курная изба, каких довелось повидать немало, и колхоз слабосильней, и мал трудодень, нет ни коровы, ни овец, ни коз, и тяжела работа… но он живет в тысячу раз лучше и спокойнее. Он даже не знает, какой он счастливый! У него нет ака Мулло, ему никто не помешает жениться на любимой.

А ему, Дадоджону, нужно за все бороться — и за работу, и за Наргис. Ему придется начинать на пустом месте. Он должен сокрушить преграды и вырваться из цепей, чтобы соединиться с Наргис. Придется строить дом… Теперь, когда ака Мулло сосватал ему Шаддоду, возникло новое препятствие. На помолвку, видать, ушло много денег. Сваты таскали друг другу подносы со сладостями, узлы с мануфактурой и одеждой, мешки с мукой и рисом, один старался перещеголять другого. За все надо будет рассчитаться, ибо ни за что, ни при каких обстоятельствах он не променяет Наргис на Шаддоду. Ака Мулло встанет поперек, житья не даст. Если схватит за горло, надо будет, договорившись с Наргис, бежать из кишлака. Куда? Ну, если не в Сталинабад, то хотя бы в Ташкент. Там есть знакомые — помогут. В крайнем случае, можно обратиться к Шерхону. А что делать? Нужда дружит и кошку с собакой. Всю ночь провел Дадоджон в полусне, в полубдении, ворочаясь с боку на бок, впадая на какой-то миг в забытье и тут же просыпаясь…

Поезд пришел в Бадамзор с опозданием на двадцать минут. Дадоджон не стал дожидаться автобуса и двинулся в путь на своих двоих. Но, как и в прошлый раз, ему повстречался Туйчи — уже не на арбе, а за рулем новенького грузовика. Дадоджон полез в кабину.

— Поздравляю с машиной, — сказал он после того, как поздоровался. — Вот это я понимаю. Молодец!

— Да-а, — протянул Туйчи и вздохнул. — Спасибо тетушке Нодире… Поедем?

Дадоджон кивнул. Он вдруг вспомнил, что в дни, когда Наргис не желала его видеть, этот самый Туйчи запросто ходил к ней в дом, был там желанным гостем, Наргис с ним любезничала…

Туйчи тоже хмурился и молчал.

— А ваш старший брат, — заговорил он, когда станция осталась позади, — ваш ака Мулло почему-то не хотел, чтобы я получил эту машину. Вы тогда только приехали в кишлак. Он прогнал меня, и я пошел к Бобо Амону, попросил помочь. Покойная Наргис…

— Что?! — подскочил Дадоджон. — Что ты сказал? Покойная?

Туйчи недоверчиво взглянул на него.

— Вы разве не слышали?

— Что? Что я не слышал? — закричал Дадоджон, вцепившись в Туйчи.

Машина вильнула, и Туйчи, едва успев нажать на тормоза, остановил ее у обочины. Дадоджон стал трясти парня:

— Говори! Что с Наргис? Говори!.

— Наргис… Наргис… — В глазах Туйчи заблестели слезы. — Ушла…

— Ушла? То есть… — Дадоджон на мгновение онемел. Он не верил своим ушам, думал, что слышит все это во сне, в тяжелом, страшном сне. — Нет, — прохрипел он, — нет! Наргис не должна умереть, не должна! Наргис! Моя Наргис! Ты врешь. Врешь, врешь!

На него напала истерика. Он побагровел, трясся и задыхался, хрипло стонал. Туйчи вначале растерялся и даже испугался за него. Потом, овладев собою, схватил Дадоджона за кисти рук, сжал их и сказал:

— Успокойтесь, ака, перестаньте, будьте мужчиной…

— Мужчиной?! — воплем вырвалось из груди Дадоджона. — Подлец я, подлец! Мне надо быть покойником, мне — не Наргис! Будь я мужчиной, я не оставил бы ее, не уехал, я встретил бы смерть вместе нее. Но я жив, а она под землей. Моя Наргис под землей. О, горе! О, беда! О, несчастье!.. — Дадоджон стал колотить себя по голове, и слезы хлынули из его глаз, он заплакал навзрыд.

Туйчи подумал, что после рыданий наступит облегчение, и решил подождать. Но Дадоджон не успокаивался и продолжал голосить, выворачивая душу Туйчи, который и сам был потрясен смертью Наргис и до сих пор не пришел в себя. Он раскаивался в том, что сказал Дадоджону, потому что понял: Дадоджон безумно любит Наргис, ее смерть для него жестокий, страшный удар.

Но как успокоить его? Туйчи кусал губы и, чувствуя, что еще немного — и он тоже расплачется, схватил Дадоджона за плечи и резко встряхнул.