Воронежские корабли

Васятка как на плотах, так и в походе оставался за кашевара. Бережно хранил в тряпице за пазухой пучок лучины, кресало, кремешок. Он высек огонька, и тьма рассеялась.

Пещера была большая. Не то что шестеро горемык – пять раз по шести уместила б.

Над входом с потолка, словно козырек, нависал огромный камень, далее громоздились каменья помельче, а в углу белела куча мелового плитняка. Середина же – чиста, ровна, что твоя горница. В потолке – чуть заметная трещина, небо светится. Развели костер – и дым в нее потянуло.

– Как? – весело подмигнул Пантелей. – Чем не хоромы?

– Ну, ты, Пантюшка, дока! – сказал Кирша. – Право, дока…

И стали они в пещере зимовать. Потому что путь на донские низовья оказался неблизким, а ветхая одежонка не годилась спорить с декабрьской стужей.

В атаманское войско положили идти весной.

Значит, стали жить на Дивьих горах.

Сперва думали, что голодновато будет, но оказалось ничего, терпимо. Так же, как и на Могильском, в лесочках, какими порос гребень гор, ловили силками зайцев. В реке рубили окна, ставили морды.

Чуть дальше, за излучиной Дона, на полугоре лепился бедный монастырек. Церковь и кельи были сложены из дикого камня.

Монастырские не трогали пещерных, жили в стороне. Но однажды, когда Иванок с Афанасием возились у проруби возле снастей, к ним подошел монашек. Чудной был: москляв, тщедушен, маленький карла, вместо бороды на желтом сморщенном личике – один смех. Но сердито закричал бабьим голосом:

– Вы зачем нашу рыбу берете?

– Рыба, батька, божья, – поглядел из-под густых бровей Иванок. – Столь ваша, сколь и наша.

Карла так и подскочил.

– Ах вы, разбойники, дядины дети! Ах вы, сучье семя!

– Да ты что ж, батька, лаешься? – опешил Афанасий.

– Погоди, Афоня, – сказал Иванок, – дай-кось я его в пролубь окуну…

Монашек ударился бежать, схоронился за камнями. А когда рыбаки пошли назад в пещеру, полз ужаком за ними, до самой пещеры провожал. И грозил вослед сухоньким кулачком.

Похожие один на другой летели дни.

Уже и теплыми, гнилыми ветрами потянуло с полуденной стороны. Уже на солнечном пригреве слышно сделалось, как звенят невидимые под ледяной коркой, бегущие с гор ручейки. В роще из-под снега стали выползать муравьи. Ворон кружил над дубом, звонко кричал, звал ворониху.

Из-за тридевяти земель, из тридесятого царства шла весна. И что радости, что яркого света стало над Дивьими горами!

А в пещере была тьма. Жгли костер пещерники, беседовали меж собой.

Старик Кирша сказки сказывал, конца-краю не виделось его притчам. Хороши, затейливы были сказки: правда в них сияла красным солнышком, а кривду и дураки побивали.

При вздрагивающем свете костра Васятка углем и мелом чертил на каменных стенах пещеры крылатых Ерусланов, птицу Финиста, кремли диковинных городов, плывущие на крутой волне корабли.

Больше всего любил Василий чертить корабли. С надутыми парусами, с длинными языками вымпелов.

Дым костра расстилался сизыми облаками, от него слезились глаза.

Корабли плыли в дыму как бы сквозь туман, и казалось, будто покачивались, ныряли в волнах.

Куда, Вася, плывут твои корабли? Не в Голландию ли? Не в славный ли город Амстердам, где вместо улиц – каналы и как ступишь за порог – вода? Где славные, искусные живописцы сидят у широких окошек, пишут дивные картины? И обманутые художеством птицы летят клевать искусно написанные плоды.

Не туда ли, Вася, плывут твои корабли?

Туда, ох, туда…

Бьет, ломает малого суровая жизнь, от дядиного полушубка – одни клочья, черно лицо в вечной копоти костра, но взор горит, но прежняя думка в голове: Голландия.

Глядят, дивуются пещерники на Васяткино художество.

Кирша сказки сказывает.

Иванок с Афанасием ловецкие кубари плетут, тихонько беседуют, вспоминают про родимые места – про Орлов-городок, про Углянец, про Усманские леса…

Родька-толмач, наевшись, зачнет потешать артель, говорит животом.

Один Пантелей все больше помалкивает. Или, глядя на жаркое пламя костра, тихонько поет песню:

Ах туманы вы мои, туманушки,
Вы туманы мои непроглядные…

Так жили, будто и тихо, будто и не тревожась. Но что за притча? Нет-нет да и зарычит Соколко, злобно забрешет, кинется к лазу – шерсть торчком, глаза горят. Рвется наружу.

– Цыц, дурачок! – скажет Пантелей. – Что расходился?

И придержит кобеля, не пустит в лаз.

А было как-то – не удержал. Скрылся Соколко в темном лазу, и вот слышат пещерники – кого-то он рвет.

Вылез Пантелей – видит: катает кобель горбатого человека. Отогнал Пантелей пса. Человек поднялся на ноги.

– Ну, – говорит, – и кобель у тебя!

– Неуж плох? – смеется Пантелей.

– Да уж куда ж лучше, совсем было затрепал, нечистый дух… Ладно, хоть одежа такая – трепи, не жалко.

Одежа на горбуне была – дыра на дыре, одно названье.

– Ну, брат, веди, – сказал он, – показывай, где вы тута спасаетесь.

– А тебе на что? – нахмурился Пантелей.

– Да ты не боись! – Горбун хрипло захохотал. – Видно, одного поля ягода, одной мамки детки – что вы, что мы.

Оказалось – поджигатели. Тоже на низовья пробираются. Он, Демша, да еще трое. Из Чертовицкого лесу бежали.