Ворошильский Венгерский дневник

Советский офицер, выходит, разбирается в на­званиях польских газет.

— Так вы хотите попасть на прием к товарищам из венгерского правительства? — переспрашивает он и исчезает в дежурке. Через стекло видно, как он сове­щается с другим советским офицером — кажется, майором. Через несколько минут он выходит и беспо­мощно разводит руками:

— Увы. Венгерское правительство очень занято и не может вас принять. Сами понимаете — столько дел. Увы.ТОЖЕ РАБОТА

Не скажу, будто мы сразу разобрались, что это за тип, но приметили его сразу.

Он появился в нашей гостинице где-то между пер­вой и второй советской интервенцией. Он довольно туманно объяснял, почему ему пришлось уйти из своей квартиры, но никто его за язык не тянул. Еще он со­общил, что живет в Венгрии с 1939 года и занимается, в основном, переводами.

За ужином Францишка шепнула:

— Глянь, какое лицо.

Продолговатое лицо с правильными чертами, вы­соким лысеющим лбом и несколько большими выпу­ченными глазами выглядело, мертвой маской.

— Воплощенное отсутствие мысли, — сказала Францишка.

Я не согласился. Мне казалось, на его лице напи­сано что-то иное — я еще не мог понять, что, — но явно иное, чем одно отсутствие мысли. Немного позд­нее я понял: это был ужас. Чудовищный ужас, вой которого неумолчно раздавался внутри человека уже долгие дни, но ни разу не прорвался наружу.

Наступила вторая интервенция. Что-то в нашем знакомце словно расслабилось. Вдруг обнаружилось, что он почти красив. Он шастал за нами с милой улыб­кой и заводил разговоры на все вообразимые темы. Некоторые наши ответы вызывали в нем особое вол­нение.

В конце-то концов, если ты хоть когда-нибудь в жизни встречался с такими, узнаёшь их почти бе­зошибочно. Нашего мы раскусили, когда он приступил к исполнению своих обязанностей. Будь мы венграми, нам было бы не до веселья. А так — мы дурачились как могли. Он слышал от нас всё, что хотел слышать,и даже больше. Журналисты делают записи на месте — он, бедняга, был вынужден всё держать в памяти до позднего вечера и, лишь услышав наше «Спокойной ночи!», мог приняться за свои отчеты. Самое смеш­ное, что его сокровища не приносили капитала: под обстрел он не выходил, а телефон в гостинице не ра­ботал.

Сегодня уже спокойно. Даже телефон починили. Наш ангел-хранитель, однако, выходит из гостиницы, торжествующе забирается в ближайшую телефонную будку и застревает там по полчаса.

СТАРИК

Мы оба писатели. Оба коммунисты. Он намного старше меня и несравненно известней. И все-таки меж­ду нами больше общего, чем разделяющего. И вот как выглядит встреча двух писателей-коммунистов стран народной демократии в Будапеште 10 ноября 1956 года.

Я подъезжаю на машине на условленную улицу и возле лавочки сигналю. В машину садится пожилая женщина, которую я вижу впервые. Мы едем дальше, она показывает дорогу. Потом меня приводят в квар­тиру, в которой не только что я никогда не был, но и тот, с кем я встречаюсь, оказался впервые.

Как же мне горько! А ему — тому, кто при Хорти был в подполье и вышел из него в радостном 45-м году?

...Мы разговариваем о положении в Венгрии и в мире. Мой собеседник на всё глядит безнадежно. Если перед второй интервенцией ему виделись какие-то перспективы сохранения социализма, теперь они не представимы. Поздно — теперь даже вывод совет­ских войск не поможет. Уже нет организованных сил

— тех, что были перед второй интервенцией, —

— способных уберечь страну от кровавой реакции. Разве что... да нет... — старый писатель машет рукой.

Несколько последних дней по всему Будапешту расклеены призывы в трехцветной рамке, подписанные совместно тремя организациями: Ревкомом студентов, Реввоенсоветом и Союзом венгерских писателей. Мой собеседник — один из соавторов этих призывов. Как раз сейчас он работает над новым текстом, смысл ко­торого будет следующим: ввиду того, что действия противника причиняют ущерб, в первую очередь, гражданскому населению, следует прервать безнадеж­ное вооруженное сопротивление, продолжай сопротив­ление пассивное, нравственное... Этот призыв должен появиться уже сегодня.

— А послушают вас?

— Мы единственная инстанция, которую еще слушают.

На прощанье мы напоминаем друг другу о разных средствах предосторожности. Когда мы заканчиваем их перечисление, старый писатель поднимает печаль­ные мудрые глаза:

— Ну скажи, разве можно так жить?

ИШТВАН

Еще одна в этот день встреча — и прощанье. По­явился Иштван. Мы едва не разминулись: я заметил его широкую спину, когда он уже поворачивал за угол.

Мы бредем по течению улицы, как по руслу реки. Ноги вязнут в кучах желтых листьев. Рассказать друг другу почти нечего.

— Где Бела?

— Не знаю, я потерял его из виду еще в воскре­сенье.

— А ваш командир?

— Дудаш был с нами, уже не командовал, сра­жался, как все. Где он теперь, не знаю.

— Ты всё время был в боях?

— Да. Ранили меня.

Только теперь я замечаю, что Иштван хромает.

— Так всё, конец?

— Конец. Иду домой. Не был дома с двадцать третьего...

Некоторое время мы идем молча.

— А я уезжаю. Ханка уже уехала.

— А Марьян?

— Тоже.

— А Зыгмунт?

— Уезжает вместе со мной.