Ворота Победы

Гестаповцы ворвались рано утром, выбив дверь, в квартиру, где месье капитан мирно спал с малышкой Франсуазой. Женатым морякам было совершенно необязательно ночевать на борту — и не только женатым, любой француз поймет. Что делать, если мадам Мальгузу еще до Рождества уехала в Париж, где было куда спокойнее, чем на юге, при этом ужасном мяснике Достлере? Когда добрых французов хватали прямо на улице за одно неосторожное слово, услышанное немецким патрулем, или переодетым агентом гестапо — или при облаве, если находили документы не совсем в порядке. Но месье Мальгузу был еще нестарым мужчиной, и пребывал от последних событий в глубокой меланхолии, которую кто-то должен был развеять! Конечно, командиру положено быть на мостике при утреннем подъеме флага — но дисциплина и порядок на кораблях упала очень сильно, после убийства «берсерка» Тиле и ответных немецких зверств. Почти каждый офицер-француз побывал на допросе в гестапо, немцы с маниакальным упорством искали признаки измены — командующий флотом адмирал Дюпен и несколько десятков офицеров были арестованы, кого-то расстреляли, кого-то бросили в концлагерь. А корабли были прикованы к пирсам, выгружен на берег боезапас, и даже оружие экипажа, слито топливо. Что не могло не отразиться на службе.

Но он, Мальгузу, совершенно ни при чем! Он никогда не был заговорщиком — всего лишь мирный буржуа, носящий мундир, военная служба ведь такая же работа, не хуже других? Это какая-то ошибка — за что меня арестовали? Это произвол!

Ему не дали даже толком одеться, сунули в фургон. Что стало с Франсуазой, капитан не видел — может, немцы отпустят совершенно постороннюю даму? Хотя ходили слухи, что сейчас из гестапо не отпускают никого — у всех, туда попавших, выбор, или в концлагерь, или на тот свет.

Его бросили в холодную камеру, не дав ни пищи, ни воды. И словно забыли о нем. В голову лезли самые черные мысли. Последнее время и в кают-компаниях, и в матросских кубриках кораблей Тулонской эскадры открыто говорили — мы ничего не должны немцам! И дуракам ясно, что никакой прибыли с этой войны не будет — свое бы сохранить! Итальяшки удачно переметнулись, еще и в число победителей войдут — а мы чем хуже? За семьдесят лет эти проклятые боши трижды на нас нападали, какое тут к чертям германо-французское единство? Жалование выдают в «евро», на которые сегодня даже на «черном рынке» почти ничего не купишь, а завтра с этими бумажками лишь в сортир! А ведь в прошлую войну мы с русскими были на одной стороне. Даже наш Маршал наконец понял — и где он теперь, неизвестно, боши даже видимость «союзников» отбросили, ведут себя с добрыми французами хуже, чем мы с неграми на каком-нибудь Мадагаскаре. Мы бошам нужны лишь как пушечное мясо, сдохнуть за их интерес — как там этот, с московского радио говорил, «попали на Верден в чужой, проигранной войне». И об этих разговорах знал весь флот — а значит и немцы тоже, ведь их агенты повсюду! Неужели они сейчас решили предъявить счет к оплате — но ведь он, Мальгузу, никогда не был зачинщиком подобных бесед, а лишь не мешал им! И конечно, немцы не станут подозревать его, офицера французского флота, в симпатии к коммунистам — партии пролетариев и клошаров, а не приличных людей! У него нет никакой особой вины перед немцами — значит, его арест это ошибка, которая скоро разъяснится!

Двое эсэсманов потащили его по коридору, как неодушевленный объект. Их остановил шарфюрер, сказав — этого не в «отбивочную», Маэстро Фауст займется им сам. Допросная была похожа на бедно обставленную кухню с кафельным полом и стенами, на полках какие-то банки, тарелки, роскошная коллекция ножей вызвала у француза смутную тревогу. Его усадили и пристегнули к стулу рядом с разделочным столиком, и Мальгузу с ужасом узрел, что оный столик снабжен странного вида зажимами. Его пальцы вставили в них, больно зафиксировали — и оставили капитана в одиночестве, на несколько тягостных минут.

Вошел гауптштумфюрер СС, еще молодой, блондин образцово арийской внешности — держа в руке, как ни странно, пучок зелени. Бросил его на столик рядом с руками командира «Алжира-Аахена-Вилката» и стал придирчиво выбирать нож. Мальгузу дернулся, пытаясь отодвинуться от проклятой разделочной доски, но зажимы были прочны как тиски, а стул привинчен к полу. Немец наконец-то выбрал здоровенный нож и, не обращая внимания на онемевшего француза начал мелко рубить зелень. Блестящее лезвие бешено сновало в считанных миллиметров от кончиков пальцев, ни разу не задев их. Мальгузу терпел минуту, потом заорал — что вы делаете?

— Зелень рублю — добродушно отозвался эсэсовец — если ее не измельчить, то она не сможет отдать кушанью всего своего аромата; искусство кулинара состоит в том, чтобы выжать из каждого компонента абсолютно все, что в нем есть, и сделать это изысканно.

— Зачем вы запугиваете меня — вскрикнул Мальгузу, не отрывая взгляд от мелькающего ножа — я и так скажу все, что знаю! И я готов в бою доказать верность Еврорейху. Что вы от меня хотите?