Ворота Победы

Здесь же остается доктор Геббельс, со всеми правами моего заместителя. «Крепость Берлин» должна держаться, даже в полном окружении, пока не будет деблокирована — думаю, это случится не позже, чем через неделю. Неужели непобедимая германская армия не способна совершить то, что двадцать четыре года назад удалось каким-то полякам?

Так не обманите моих надежд, ничтожества! Германия не может больше терпеть вашей трусости, глупости, измены!

Из протокола допроса. Утро 20 апреля 1944.

— Ваша фамилия, звание, должность?

— Гауптман Киршгоф, кеттенфюрер (командир звена), 14й эскадрильи, первая группа Третьей бомбардировочной эскадры люфтваффе.

— Сколько времени вы на фронте?

— На Востоке с лета сорок второго. Герр следователь, я солдат и всего лишь исполнял приказ!

— И за это награждены Железными Крестами обеих степеней, и рыцарским Крестом? Сколько совершили боевых вылетов против СССР?

— Сто тридцать восемь. Трижды был подбит, но всегда удавалось совершить посадку, или выпрыгнуть, над немецкой территорией. Последний раз это случилось над Зееловым, два месяца назад. Герр следователь, я не мог отказаться!

— Однако же сейчас вы совершили посадку на наш аэродром, на совершенно исправном самолете. Потеряли ориентировку?

— Никак нет, герр следователь! Решил, что хватит служить безумному ефрейтору и его банде. Всегда сочувствовал идеям «свободной Германии».

— И в сорок втором тоже? Позвольте спросить, какой же была ваша антифашистская деятельность?

— Герр следователь, я честный солдат. И считаю, что надлежит честно исполнять долг перед своей страной — при условии, что от меня требуют реального. А когда меня посылают на верную смерть — простите, но это уже нарушение. Значит, и я тоже свободен от обязанности служить.

— Разве вы не вызвались добровольно?

— Герр следователь, это никак не могло считаться добровольным согласием! Меня вызывали и сказали, что это личный приказ фюрера, и я достоин его исполнить. И попробуй отказаться — тут же угодишь в гестапо!

— Какую задачу вам поставили?

— Пройти над Балтийским морем — считалось, что там у вас слабее ПВО. Затем над Финским заливом, и к Ленинграду с запада. После сброса бомб тянуть назад, над Прибалтикой, сколько хватит горючего, и выбрасываться с парашютами, попробовать пробраться к линии фронта. Или же разрешалось лететь в Финляндию, в надежде что там еще настроены прогермански, и нас не выдадут.

— Знали ли вы, что за бомбы вам подвесили?

— Конечно, герр следователь! Если аэродромная команда делала это в противогазах и полном комплекте химзащиты.

— Сколько экипажей еще получило такой же приказ?

— Из нашей группы одиннадцать, лучших. Про другие части не знаю. Нам было приказано в полете соблюдать полное радиомолчание, потому я ничего не могу сказать о судьбе остальных. Кто-нибудь дошел до цели?

— А как вы оказались над Восточной Пруссией? Настолько отклонились от курса?

— Герр следователь, я солдат, а не самоубийца! Ваши же объявляли — что виновных в таком, в плен брать не станут! И что население на вашей территории делает с пойманными военнослужащими люфтваффе, мы тоже были наслышаны. Что финны не выдадут, верилось слабо. И какие тогда шансы выжить и вернуться — ясно ведь, что билет в один конец! Нам было объявлено, что если что, родных в концлагерь — вот только упустили, что моя семья в Ростоке, который вы уже взяли. А у штурмана, лейтенанта Шульхе, жена и дочь в Ганновере погибли, от американских бомб. Так что он, когда я ему сказал, новый курс рассчитал с охотой. Тот аэродром под Пиллау — базировались мы там в сорок третьем, я хорошо его знал. Над морем, на высоте сто, чтобы локаторы не засекли, ночью — чуть ошибешься, и врежешься в воду, но я очень хороший пилот, летаю с тридцать седьмого. Выйти в темноте прямо на полосу, и посадка с полным бомбовым грузом — с ходу, не делая круг. Но я справился — недаром считался лучшим летчиком эскадрильи, а то и всей группы.

— Отчего вы не сбросили бомбы в море? Ведь садиться с ними даже по инструкции запрещено?

— Герр следователь, но я так уже делал однажды, и знал, что Ю-88 на такое способен, выдержит. Зато вы убедитесь в искренности моих намерений. Готов выступить свидетелем, если ваша страна обвинит нашего бешеного ефрейтора в применении запрещенных средств войны. Поскольку химия разрешена, лишь против партизан и туземцев — а вы не простите.

— Это кем разрешена?

— Так все знают, и разговоры… Что Сталин с Рузвельтом и Черчиллем договорились. Запретить отравляющие газы против цивилизованного противника — а лишь бунтующих дикарей в колониях травить, ну и правильно, по-моему. Герр следователь, а кто-нибудь до цели долетел, не дай бог? Я к этому никакого отношения не имею — каждый экипаж выбирал маршрут самостоятельно!

— Успокойтесь, не долетели. Пятеро сбиты, двое оказались в Швеции, еще один как вы, сел на нашей территории у Таллина, а трое, выходит, пропали без вести. Ни одна химическая бомба на Ленинград не упала.

— Герр следователь, тогда я надеюсь, советская сторона не имеет ко мне никаких претензий?

— Пока не имеет. И как вы видите свою дальнейшую судьбу?