Воровка фруктов

Она пятилась и считала шаги, думая, что это поможет ей добраться до пропавшей без вести матери. Под конец этого суеверного действия полагалось, кроме того, закрыть глаза, что она и сделала. С давних пор увиденное, независимо от того, что это был за предмет, надолго сохранялось у нее в виде остаточного изображения, которое при этом не теряло своей четкости. Случалось даже, что такое остаточное изображение, при – как полагалось – слегка прикрытых, не до конца сомкнутых веках, показывало ей то, на что она при открытых глазах не обратила никакого внимания. Закрыть глаза! И вот теперь, только что мелькнувшие китайские туристы, как на негативной пленке, лица черные, макушки белые (обычно у всех китайцев волосы черные?), руки черные (рубашки белые), вскинутые вверх для приветствия, а среди них стояла и махала ей вместе со всеми, так она увидела, так ей определенно показалось, «это точно она», – ее мать. Никуда она не пропала! Мать, «она вон там, на прогулочной экскурсии, которую она предприняла, чтобы отдохнуть. Ей просто нужен отдых. Отдых от чего? От текущей действительности, особенно ее личной». Но: как она сторонилась мнений, так она сторонилась и объяснений. Необъяснимое было ей роднее. И тут она увидела спустившуюся петлю на чулке у матери. Как она могла увидеть? Она увидела. Но существуют ли еще спустившиеся петли? Существуют.

Дрожащее изображение исчезло, и вместе с ним улетучилась ее уверенность в том, что в целом «все в порядке». И что удивительно: одновременно с тем воровка фруктов почувствовала, как будто ее пронзило насквозь, сверху донизу, от головы до топорщившихся двух больших пальцев на ногах. До настоящего момента, до самого этого места слияния Уазы и Сены, она продвигалась неспешно, позволяя себе канителиться. И это было прекрасно: она бы и дальше себе канителилась, если бы было можно. Но пока: довольно мешкать! Местность, земля, куда она направлялась, ждала ее. В ней там нуждались, и откладывать было нельзя. Заснув в поезде, она проехала на запад, в сторону моря. А чтобы попасть в глубь страны, нужно было двигаться в северном направлении, прямо на север. Дело с ее экспедицией приняло, причем в одночасье, серьезный оборот. Приключенческая история? Как знать. Во всяком случае, она ощущала это именно так.

И что теперь? Не звон ли это колокола, колокольный звон, при отсутствии колокольни в поле зрения, донесся из далекой дали, из-за линии горизонта, как бывает летними вечерами на открытых пространствах? Именно такой звон, как она осознала в этот момент, она страстно желала услышать на протяжении последнего часа, проведенного на речном берегу, испытывая в нем настоятельную потребность. И, может быть, поэтому услышанное было всего лишь игрой ее воображения?

Услышанный звук не был игрой воображения. Вот только оказалось, если как следует прислушаться, что он шел не из-за горизонта, а раздавался, набирая силу, на переднем плане, поднимаясь снизу, в том месте, где сливались обе реки. И в процессе вслушивания этот колокольный звон, по мере того как он все глубже проникал внутрь, касаясь внутреннего слуха, все более отчетливо превращался в гром, но очень тихий при этом и отдаленный. Этим летом ей еще ни разу не довелось попасть в грозу. Только однажды ей кто-то рассказал о том, что была гроза: где-то в Альпах, когда гром все приближался и приближался, а потом грохот превратился в настоящие взрывы, громыхавшие со всех сторон, за спиной у рассказчика, перед ним, слева, справа, под конец почти одновременно с молниями, падающими сверху, а он, «хочешь – верь, хочешь – не верь», мчался во весь дух, увиливая от молний, «умирая от страха»… Она же, слушая его рассказ, завидовала ему, пережившему такое событие.