Воровка фруктов

Первое, что предстало позже перед ее глазами, была возвышающаяся над крышами, но не потому, что она была намного выше всего остального, а потому, что она стояла на самом высоком месте деревни, колокольня. Чем ближе она подходила к колокольне, пройдя сначала по крутой тропинке между домами, потом по узкому переулку, без серпантина, тем меньше становилась эта башня, такая же маленькая, как и церковь при ней, не подсвеченная, по крайней мере ночью, хотя она вполне и заслуживала того, будучи старейшим сооружением во всей округе, которое вполне могло стать другим символом города; но зато она освещалась полной луной. А еще откуда-то из недр деревенских «коробок» доносился теперь голос муэдзина, или нет? Призыв, последний к пятничной молитве? Да, сегодня пятница, скоро полночь. Вот и луна, которую на какое-то мгновение затянуло как тюлем лоскутком облака, блеснула сквозь него бронзовым диском храмового гонга, готового грянуть гулкими ударами.

Вместо этого – все те же совиные крики, одной-единственной совы, доносившиеся откуда-то сверху, из-за колокольни Курдиманша. Воровке фруктов стало тяжело тащить свою поклажу на спине, и она взяла ее в руку, чтобы дотащить до площади перед храмом, к которой выводил подъем: всё, на сегодняшний день она добралась до цели; этой ночью она никуда больше двигаться не собиралась.

Освещенность тут была такой же, как и во всем Новом городе, к которому была приписана и бывшая деревня Курдиманш, располагавшаяся в его самой высокой точке, на «вершинной поверхности», как сказал бы ее отец, доморощенный геолог. И тем не менее между домами, и над ними, царило нечто похожее на естественную темноту, тогда как в других районах этой крупной агломерации преобладал искусственный свет, превратившийся в своего рода вторую натуру. Несмотря на полную луну, за одной из старинных, по крайней мере по виду, дымовых труб, вспыхнул вместе с дымом огонек звезды? Нет, огни ночного самолета. А в кустах, в остатках деревенской темноты, загорелись глаза лисы или даже рыси? Нет, кошачьи глаза, – и то хорошо.

Бар в Курдиманше оказался уже закрыт, окна забраны железными ставнями. А может быть, он закрылся уже навсегда? В семнадцати шагах от него булочная-пекарня, которая должна открыться рано утром, когда? «в пять тридцать». Еще двадцать три шага по дуге площади, и вот деревенский ресторан, с еще освещенными окнами, главный зал залит ярким белым светом, но уже пустой, или он весь вечер был пуст? Североафриканский ресторан, «Кускус, тажин», оба главных блюда по одной цене, как следовало из крупной надписи на витрине, «тринадцать евро», нечетные числа, «добрый знак».

А дальше, там, где от площади отходила под легким уклоном улица, открывавшая вид на долину реки, где до самого горизонта тянулись огни Нового города, раскинувшегося далеко внизу, у подножия Курдиманша – «Курдиманш, Курдиманш…», – повторяла без устали воровка фруктов, почти уже волоча по земле свои вещи, – обнаружился дом, стоявший как будто особняком и выделявшийся из отдельных строений бывшей деревни тем, что он был единственным, в котором еще горел свет, причем во всех окнах всех трех этажей (третий был явно только что недавно построен).

Входная дверь была открыта: «нараспашку». Прихожая освещена, хотя и одной-единственной лампочкой. Воровка фруктов вошла. Несмотря на полную тишину в доме, она чувствовала присутствие людей, множества. Так оно потом и оказалось. В каждой комнате молчаливые фигуры, в торжественной одежде, почти все сидевшие на стульях, но в основном на лавках, расставленных по стенам. В центре всех комнат было пусто, только в последней посередине стоял катафалк, на нем – открытый гроб. Она подошла поближе и увидела покойника, вернее, одно только его лицо – все остальное было скрыто охапками цветов и бог знает еще чем. Один запах перебивал все остальные – вероятно, лаванда, но еще сильнее был запах свечного воска.

По ходу ее движения из комнаты в комнату среди сидевших в абсолютном молчании людей попадались такие, кто приветствовал ее кивком головы, как будто они были знакомы. Она была одной из гостей, пришедших попрощаться с усопшим, одной из тех, кто готов был тут бодрствовать ночью у гроба. Какая-то старая женщина подошла к воровке фруктов, взяла ее за руку и долго не отпускала, не сводя глаз, – глаз старухи, наполнявшихся слезами, – со стоявших в стороне от гроба. И у воровки фруктов, чужачки, глаза тоже стали сразу мокрыми, – так рассказывали.