Воровка фруктов

Той ночью в Курдиманше, после пробуждения до наступления дня, она точно так же не могла определить свое местонахождение. Но то, что она не знала, где находится, не означало возврата к прежнему ужасу. Она не ощущала себя отторгнутой, как в прежние времена, когда оказывалась в неведомом жутковатом месте – она чувствовала себя в окружении места, местности, и какой! Только бы не знать, где я и как называется место. Оправдывались, хотя и в виде очередного исключения, слова отца, сказанные ей в порядке наставления на прощание: с ней ничего не могло случиться, по крайней мере здесь. И было еще нечто совсем другое, что сообщала ей эта совершенно безымянная, безымянно отграниченная местность: там, да и вообще, ее ждали открытия, там, да и вообще, все шло на подъеме и будет впредь идти на подъеме, на высоком и одновременно тихом подъеме, безымянно высоком и безымянно тихом. Все, что можно было открыть, уже открыто? Чушь: открывать еще можно было одно за другим, без конца. Так что спи пока спокойно дальше. – Что она тут же и сделала.

Когда она проснулась во второй раз, солнце, судя по лучам на стене комнатушки, стояло довольно высоко, и воровка фруктов решила, что уже прошло полдня. Но оказалось, что еще довольно рано, летнее время в очередной раз сбило ее с толку, и к тому же солнце тут, в Курдиманше, находившемся на высоте, далеко от долины реки, взошло значительно раньше. Так что она могла не торопиться. И тем не менее ей хотелось поскорее выбраться отсюда, с одной стороны. С другой стороны, по всем правилам надлежало, после того, что ей довелось пережить здесь ночью, оказать этому месту почести, при свете дня. Но вместе с тем, не достаточно ли уже того, что она только что пережила?

В таких колебаниях она провела первый, а может быть, даже и второй утренний час. Безобидные сомнения? Если смотреть со стороны, да. Если смотреть со стороны, то в каком-то смысле плодотворные сомнения? Да. Но не для нее, которая до сегодняшнего дня была не в состоянии смотреть на что-то со стороны, самостоятельно смотреть на что-то со стороны, для нее, которая все, что нужно было сделать или не сделать, воспринимала всерьез, для нее, для которой каждое действие или отказ от действия внутренне могло стать задачей и проблемой, иногда почти неразрешимой. Ее «банкирша»-мать, любительница принимать решения или, по крайней мере, изображавшая из себя таковую, называла ее в подобных случаях нередко «женским Гамлетом», и говорилось это иногда со злостью, от злого нетерпения.

Ее тянуло уйти, хотя бы из этой комнаты, и тем не менее, уже выйдя на лестницу, она вернулась, а потом еще несколько раз, снова сложила постельное белье, подвинула стул, проветрила помещение, стерла несуществующую пыль с подоконника, подняла несуществующий волосок с пола и даже села за стол, принялась изучать по картам дальнейший маршрут, потом долго, со всеми деталями, рисовала холм Курдиманша с колокольней на нем. А теперь прочь отсюда! Из этого дома, из деревни, прочь из Нового города! Или все же на какое-то время остаться? Не получилось ли так, что я что-то здесь пропустила и пропущу в дальнейшем, нечто важное? Теперь было видно, как она стоит на пороге комнаты, застыв, и только руки находились в движении, боролись, заламывая друг друга, такое можно было увидеть только у нее, только у нее можно было такое увидеть, как будто она хотела одной рукой придушить другую, а заодно и себя.

В итоге она показалась все же и на нижних этажах, со своей сумкой, мешком, готовая к отправлению. Потом довольно долго, «некоторое время», она была видна в комнате с гробом, уже закрытым, приготовленным к выносу, среди снова пришедших гостей. При всем том ощущении безвыходности она почувствовала в себе некую силу, как будто ей было дано воскресить усопшего. Потом ее можно было увидеть в распахнутых настежь воротах, одной ногой уже на улице. И вот теперь, в последний раз («еще один последний раз»?), – снова в мансарде, где она стоит, замерев, посередине, на расстоянии от кровати, стола и стула. А теперь, наконец, уже как будто совершенно готовая к отходу, в лучах утреннего летнего солнца, на широком повороте дороги, где разместилась одновременно центральная площадь Курдиманша, но потом снова на лестнице дома с покойником, где как раз приступили к выносу гроба: она присовокупила к венкам и гирляндам от провожающих умершего в последний путь свой «самодеятельный» букет цветов, которые она нарвала на обочине, в качестве утреннего приношения.