Ворожей (сборник)

Скажем сразу, вспоминая Николая Васильевича Гоголя, с виду это была «дама, прекрасная во всех отношениях». Она давно симпатизировала Борису, знала со слов велеречивой Тамары всю их историю и, что скрывать, имела в отношении Бориса Борисовича тайные, но, увы, бесплодные мечты.

– Обязательно, Анна Ивановна! – горячо откликнулся Борис, вспыхнул и весь засиял от очередного заочного признания. – И кассету, и личную запись. Я, пожалуй, запишу вам отрывки из собственной симфонии.

– Это было бы замечательно, – уже совсем пришла в себя Анна Ивановна. – Знаете, признаться, не понимаю, как можно сочинять музыку. Это какое-то высшее таинство. Мне, во всяком случае, оно не доступно. Как вы это делаете?

– Я, собственно говоря, ничего особенного и не делаю, – ответил, польщенный, Борис. – Просто записываю на ноты то, что диктуется мне откуда-то сверху. Ей-богу, сам не знаю – откуда.

– Да-а… – задумчиво произнесла Анна Ивановна. Свет от окна падал на ее серебристо-льняные волосы, оттеняя здоровый, абрикосовый цвет щек. – Но ведь вы, вероятно, учились сочинять? Значит, вас учили общаться с Богом?

– Нет, – определенно сказал Борис. – Нас учили музыке. Игре на инструментах. Преподавали историю классики. Нашей и зарубежной. Требовали знание произведений. Но слышать Бога – это уже было за рамками консерватории. И это давалось немногим. Не хочу хвалиться, но я слышал Его голос и записал то, что Он мне поведал на языке звуков. Удивительно, – распалялся Борис, – каждому, кто Его слышит, Господь посылает свои соцветия. Потому-то все композиторы разные. Многие из студентов стали замечательными музыкантами, однако остались глухи к голосу неба. Великие слышали Бога во всей Его полноте. Вы меня понимаете?

– Кажется, да, – сказала Анна Ивановна, и глаза ее нежно заблестели. – У меня такое ощущение, – добавила она, – будто мы с вами знакомы уже давно. Просто не виделись и вот встретились снова.

– Может, это так и есть, – произнес Борис и впервые взглянул на Анну как на женщину. Взглянул и смутился, потому что после встречи с Тамарой у него никогда никого не было. До нее – да. Случались и любовные романы, и короткие, ни к чему не обязывающие встречи. Однако после Тамары – никого. И вдруг в глазах Анны Ивановны Борис прочел и страсть, и скрытую необузданность, и нежность, и, одним словом, пыл любви.

Борис интеллигентно покашлял в кулак и как-то очень обыденно спросил:

– В котором часу завтра на вахту?

Анна Ивановна помолчала, изучающее глядя на него, и вздохнула:

– К восьми. Как обычно.

Борис прекрасно знал, что – к восьми. Не однажды с нетерпением ждал этих заветных восьми часов.

– Рабочая одежда у нас есть, – скомкано произнесла Анна Ивановна. – Пожалуйста, не опаздывайте. В восемь, к слову, уже могут быть машины с продовольствием.

Борис не столько вышел сам, сколько вынес внутри себя взгляд и внимание директрисы. Какое-то неясное предчувствие зашевелилось в нем пульсирующим молодым теплом. Понятно, никаких преступных планов он не строил и надежд в отношении Анны Ивановны не питал. И все же, какой-то ласковый зов поселился в его душе.

Тамару Борис неожиданно застал дома. Она была в гипсе, на костылях.

– Вот, Лапа, видишь, шла на работу, поскользнулась и сломала ногу, – весело объяснила она свое положение. – Теперь ты у нас – единственный кормилец. Работу я, конечно, потеряла. А «Сад» твой цветет где-то на другой планете, – добавила Тамара и саркастически засмеялась.

Последнее сообщение, понятно, больно ударило Бориса.

– Ты мне ничего не скажешь? – слезливым голосом спросила пострадавшая жена.

– Что тут говорить… – холодно ответил Борис.

– Как – что? – удивилась Тамара. – Что ты меня любишь. Жалеешь. Ну и все такое.

– Конечно, люблю. Конечно, жалею. Но «Сад» мой растет на этой планете. Более того, он когда-нибудь действительно расцветет и в России. Пусть даже после моей смерти.

Утром Борис переоделся в рабочий комбинезон, превратясь из музыканта в грузчика, кормильца семьи. Зарплата у него оказалась не слишком большой, но скромно прожить на нее было можно.

Напарником у Бориса оказался некий долговязый человек по имени Серега и прозвищу Золотой, так как имел во рту целых три бронзовых зуба, похожих на золотые. Золотому Сереге не так давно перевалило за сорок. Был он худым, но жилистым, носил копну нечесаных волос, пышные соломенные усы и бугристые, словно запеченные в глине руки с навечно черными ногтями. Лексикон Серега имел не хуже Эллочки-людоедки, но свой, собственный. Жил одиноко и потому большую часть времени посвящал любимой работе. Борису он сразу представился как Серега и протянул в знак будущей крепкой дружбы копченую лапу.

– Слава богу, едреныть, ты подоспел вовремя, блин. А то я тут это… уже заё… один-то. Вдвоем, типа того, веселее, едреныть. Присматривайся поначалу, ё-мое. Делай как я, едрёныть, и все будет это… типа нормально. Понимаешь меня?

Тут подошла первая машина с молоком и Борис, вздохнув, включился в трудовой процесс.