Ворожея

Он был силен и ласков с нею. Умен. А потому - Ярослава знала это точно - не отказал бы своей знахарке в помощи. И уж точно придумал бы, как помочь всем этим людям.

Да только Дара нигде нет.

А голоса зовут. Просят о помощи. Молят ее.

И коль знахарка не поможет людям в просьбах их, тогда кто? Она вон и так растеряла дар свой дивный, ей теперь и осталось только то, чему научила Крайя.

Яра задумалась на миг. Старушка учила ее отварам, примочкам целебным да рунам. А вот помогать людям на воде она не могла. Не разумела даже, что делать станет, как окажется у них.

- Ты не думай об этом, Ярослава, - молили голоса, - не кручинься. Сделай шаг. И другой. Протяни руку...

И ворожея протягивает руку в холод озимка да вой сизых волн.

Ее пальцы ловят ледяными суставами. И сила в тех ладонях - мощная. Не отпускают они знахарку. Тянут, утягивают.

А вместо мольбы - смех, клокотанием в глотке застрявший.

И ругань. Зубы острые, что смыкаются на ладонях тонких. И Ярослава понимает, как помочь должна им. Кровью...

Тепло в ледяном море покидает ее тело так быстро, что она не поспевает даже вскрикнуть. И зубы все плотнее впиваются в нежную плоть, вытягивая из нее не только тепло - жизнь саму.

Ворожея уж не видела ничего. Понимала только: тот, что ругается словами дурными, на самом деле светел. Чист. Что душою, что помыслами.

И руки у него не ледяные, не жесткие. А теплые да мягкие, бережные, хоть и с ладонями шершавыми.

Они-то и вырывают знахарку молодую из гула голосов. Забирают у волн и ветра. Запрещают окровавленным ртам лишать ее что жизни, что крови сладкой. Укрывают собою. И уносят.

Куда?

Это не важно.

Главное, что больше не пахнет медуницей. А пахнет чем-то родным, теплым.

Чем-то, что принадлежит ее мужу. И ей.

***

Войско двигалось медленно, словно бы сквозь густой агар.

И сладостью тянуло со всех сторон - хоть нос закрывай. Хан большим охотником до сластей всяких был, только вот эту, назойливую, пробовать не стал бы. Воротило отчего-то...

Да и с бахсами творилось нечто предивное.

Вот и старый Абу, что только вчера кланялся самому Хану, поздравляя его с первой бескровной луной Айнур, сегодня слег. Весь день животом маялся, а затем вытянулся струной тонкой да стих.

И только глаза горели ярко, дико. И страха в них плескалось море целое.

Те, что моложе, да в услужении у него, пытались разговорить старого бахса. Вот и сам Аслан подсылал к нему молодых служанок верных, да учеников степных - Абу все молчал. Глядел в чужое небо, и лишь изредка шипел, словно бы змея.

Абу был дорог Хану. Сам великий Аслан выбрал его для своего Шатра, потому как сила в нем жила древняя, мощная. Верилось, это старый бог подарил ее Абу, когда тот еще младенчиком на руках маткиных лежал. И проявилась она, как сказывали в Степи, пятном черным, что на всю грудь растеклось.

Купцы с Лесных Земель говаривали, будто бы в их селеньях таких меток боялись, но их, лесников, степной люд и вовсе дикими считал. Это ж где видано - силы чураться? Среди песков желтых такой дар ценили. Кланялись низко что самому бахсу, что матке, его народившей. Берегли.

А нынче сила эта, видимо, покидала старое тело. Те, что моложе, говорили, будто пятно это, доселе живое, нынче замерло. А после и вовсе истончилось, побледнело. Стекаться стало к самой груди, что над сердцем. Да так и сгинуло, спрятавшись под волосом густым.

А замест него по телу другие поползли. Тоже темные, живые словно бы. Только вот пахли они дурно, пузырились. И трое шаманов, что делили с ним шатер священный, держались в стороне, боясь ворожбы лесной. Носили в Высокий Шатер вести исправно, а помочь ничем не могли.

Под утро к бахсу явился сам Хан, идущий сквозь кланяющееся войско. И ведь только заради друга старого вышел он к воинам своим. Доселе их не баловал. И что с того?

Расслышал лишь тонкий свист, с которым душа Абу покидала тело. А потом и тело это стало не похоже на себя самое. Иссохлось на глазах, скрючилось. И запах не просто гнилостный пошел, но с привкусом все той же сладости, от которой Степного Льва воротило.

И Аслан махнул рукой: не потчевать тело любимого бахса маслами да отварами ценными, не бальзамировать, чтоб отнести в родные пески Степи. Хоронить.

Здесь? Да, у дороги. Словно бы Землею Лесов рожденного. И руки отварами травяными, на густом кумысе настоянными, умывать дважды в день. Лицо тоже. Потому как если зараза в войско войдет...

Сам Хан вернулся в Шатер, поставленный на стоянку. Да позвал к себе тех, что остались.

Опустился в парчовые подушки, да испросил кумган степной воды живой. Жгучей. Слушать стал.

Что сказывали Хану? Говорили немного - все больше просились назад, в землю Степи. Дрожали, словно бы ветки дерева тонкого, что растет среди Лесов, да роняет листья по дождливой поре. Молились.

Уговорами пытались запугать его, Степного Льва, не зная даже, что и так боязно ему. Да только не разумели они: коль не придет он к сыну родному, не испросит того, по-за что он предал отца, ему жизни не видать.